Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Брюху в самую последнюю очередь, — раздался примирительный смешок… — Через него душу скверним!.. Батюшки, можно ли в пост есть морского паука?

На лице Ювеналия отразились такие глубокие чувства скорби и брезгливости, что толпа захохотала. Баранов с облегчением сунул письма в карман сюртука:

— Ладно, — сказал миролюбиво. — Город построить — не кадьячку забрюхатить, — ухмыльнулся, опять приводя монахов в недоумение. — Места там, не в пример нашим, сухие, строевого леса много, на лайдах черно от зверя, с якутатами — мир. Иван Кусков уже поставил укрепление, ждет не дождется подмоги. С Богом, детушки!.. Под началом приказчика Ивана Григорьевича Поломошного грузитесь на «Трех Святителей». Пока погода жалует — с Богом!

Вперед выступил малорослый купец в зеленом сюртуке и белых суконных штанах, неожиданным для его росточка баском поправил Баранова:

— Не приказчик, а правитель матерой Америки, уполномоченный особым доверием Компании и Григория Ивановича Шелихова.

После схода прошел час. Где-то, неохотно разминаясь, застучали топоры, где-то, чертыхаясь, начали рыть ямы на каменистом кадьякском берегу. Как всегда поначалу везде что-то не ладилось. Только начали погрузку «Трех Святителей» — откуда ни возьмись над галиотом засвистела крыльями большая, старая и ворона.

— Кыш, курва! Кыш! — во всю луженую глотку заорал Иван Поломошный, правитель матерой Америки, схватив отпорник, кинулся на бак. Но ворона успела сесть на планширь, задрала хвост, выпустила белую струю, разинула поганый клюв и так каркнула в лицо тотемскому купцу, что ему показалось, будто пахнуло падалью из поганых кишок. Каркнув другой раз, ворона со свистом замахала скрипучими крыльями и улетела на восток.

Это был плохой знак. Поселенцы-каторжники с перепуганными лицами скинули шапки, стали креститься, отправили посыльного к Баранову. Тот, не подал вида, но тоже обеспокоился: натянул шляпу, вышел на берег проследить за погрузкой. Несчастья продолжались: между причалом и бортом судна упал с трапа ссыльный Агеев. Выбравшись из воды, стонал, говорил, что стиснуло грудь до хруста. Волнения в бухте не было, но судно могло качнуться.

Больного под руки увели в казарму. Стали искать компанейского штурмана Измайлова, нашли до беспамятства пьяным в землянке его кадьякской крестницы, едва растолкали, а он наотрез отказался следовать к якутатскому берегу.

Баранов, перессорившийся с Бочаровым, а теперь озлившийся и на Измайлова, велел принять «Трех Святителей» Прибылову, еще не отдохнувшему после возвращения. Продолжалась погрузка. Громко ревели коровы и бык, упирались, не желая идти на галиот. Бык сбросил трап и кидался на людей.

Но, где силой, где лаской скотину все же загнали на борт «Трех Святителей». Семейные переселенцы во главе с приказчиком Поломошным тоже поднялись на галиот. Подштурман Прибылов соглашался зимовать у Кускова и по-хозяйски расхаживал по палубе, пробуя, как закреплен груз.

Ветер трепал бороду, которую мореход не успел сбрить после летнего похода и нес облака на восток. Седобородый архимандрит благословил иеромонаха Ювеналия следовать с партией в Якутатское поселение. В делах и заботах дня забылась злополучная ворона.

Промышленные и монахи высыпали на причал проводить судно. Инок Герман со своим братом, молодым Иоасафом, в белых от муки рясах, принесли мешок горячего хлеба. Архимандрит отслужил молебен о благополучном плавании. Галиот оттолкнули от причала, на мачте подняли Российский флаг.

Большие шлюпки буксиром вывели его из бухты. Ахнул холостым зарядом фальконет со сторожевой башни, ему вторила мортира с батареи. Клубы дыма покатились по черной воде. Салютовал и галиот, прощаясь до весны.

Прошло две недели. Люди за три-четыре версты от крепости рубили лес, на себе таскали бревна к стенам. Начинался рабочий день затемно, уже впотьмах работные расползались по казармам. У кого-то хватало сил пробормотать молитву, стоя под иконой, другие крестились и падали на нары…

Монахи не гнушались черной работы: таскали бревна, распускали их на доски, готовили еду, пекли хлеб, а по ночам приглушенно, чтобы не мешать отдыху промышленных, молились. Менялись караулы, моросил дождь.

В морском пути от Охотска, в тесном корабельном многолюдье, Сысой и Васька редко виделись с Куськиным и Агеевым, на Кадьяке и вовсе разошлись по разным казармам, но снова сблизились с Тимофеем Таракановым. Всех троих Баранов отправил к мастеру Алексею Шапошникову строить кузницу.

Кроме этих работ, как все, своим чередом они ходили в караулы.

Был полдень. Ретивые до порядка монахи ударили в деревянное клепало, созывая друг друга на братскую молитву. Как по команде, стих стук топоров.

Только Сысой с Васькой некоторое время увлеченно постукивали, расщепляя на доски чурку. Они уже накрыли драньем крышу кузницы и не мокли, как прежде, под открытым смурым небом. Тараканов, услышав клепало, присел на лежак, устроенный мастером, поджидая, когда связчики закончат работу.

— Тимоха! Сбегал бы в поварню, здесь и отполдничаем! — предложил Шапошников, ополаскивая в ушате большие, черные, крючковатые как клещи руки. Он не любил казарменного многолюдья, под крышей кузницы уже устроил себе лежак.

Тараканов убежал за обедом. Поджидая его, мастер с черным, будто литым из чугуна лицом, возился с инструментом, раскладывая по местам. Васька встал на руки ногами вверх, пробовал попрыгать на одной, но со смехом шлепнулся на земляной пол. Сысой втыкал нож в сучковатую чурку. Мимо кузни, громко шаркая и загребая землю башмаками, проковыляла индейская девка в барском платье с двумя котлами в руках: несла обед управляющему. Ее, дочь тойона с матерой Америки, кем-то плененную, потом проданную и перепроданную калгу-рабыню, Гаврила Прибылов выменял у диких в Бристольском заливе. Чем-то она приглянулась Баранову, он ее выкупил у морехода и держал вместо прислуги. Все старовояжные понимали, что сожительствовал, поскольку она жила в его полуземлянке, а в ней были только одни нары.

Вскоре и сам Баранов вышел из жилухи, повертел круглой головой и, не найдя, что надо, стал строгать щепу для растопки печи с просохшего венца избенки.

— Язви их, барышных, — проворчал мастер, — одной рукой строят, другой — ломают, — и к тоболякам, неприязненно глядя на их шалости. — Все балуете?

Отдыхали бы, что ли?! Или делу учились?! — Заложил между черных, кривых пальцев кованый гвоздь и согнул, как глиняный.

— Ух ты! — Удивился Васька. — Дай попробую… — Взял гвоздь и едва распрямил двумя руками.

— Научи!

— Научу, — хмуро согласился мастер. — И людей из вас сделаю?

— А мы кто? — обиделся Сысой, подбросил к потолку и поймал за топорища два топора: — Куда? — Насмешливо скривил безбородые губы.