Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

К счастью, с 1913 года Учительский институт, видимо частично, занимал здание, находящееся на углу улиц Шевченко и Карла Либкнехта, куда со временем и переехал полностью.

А теперь по существу самого Учительского института. Он был открыт 19 октября 1910 года.

С момента образования университета в 1918 году Учительский институт был формально к нему привязан, числясь в его структуре, в остальном оставался вполне самостоятельным учебным заведением. Он готовил специалистов с незаконченным высшим образованием по трехгодичному сроку обучения, бакалавров, как бы мы сказали теперь. Первый курс был общеобразовательным, а на втором и третьем вводились специальные предметы.

В апреле 1920 года все переменилось — решением советской власти Учительский институт был объединен с Высшим педагогическим институтом и преобразован в Екатеринославский Институт народного образования. В его составе были такие отделения: дошкольное, подготовки учителей, социально-историческое, филологическое и физико-математическое.

А спустя еще год Институт народного образования объединили с Институтом теоретических наук и назвали новое заведение Екатеринославским высшим институтом народного образования. Таким он оставался до 1933 г. Дальнейшую его историю, с 1933 года по 1941 год, найти не удалось.

Как видим, Учительский институт много раз реорганизовывался и менял название, но главное, что он оставался в строю.

Во время войны все учредительные документы, история и архив многолетней деятельности Учительского института пропали, восстановить их не удалось, а значит не осталось оснований для его деятельности. В связи с этим он был ликвидирован, а преподавательский состав примкнул к национальному университету.

Но не будем забегать наперед. В сентябре 1938 года Прасковья Яковлевна по результатам собеседования и вступительных экзаменов была зачислена в Учительский институт сразу на второй курс филологического отделения, общеобразовательные предметы ей были зачтены со школьного аттестата.

С жильем она определилась, сняв поблизости комнату в частном доме, скорее всего, совместно с другими студентками, как делали все. А дальше для нее покатилась студенческая рутина — лекции, практические занятия, зачеты, экзамены.

Год истек быстро, настали каникулы, которых так отчаянно ждала Прасковья Яковлевна. Она скучала по селу, по природе, по близости живых и целебных стихий. Город казался ей искусственным чудовищем, и никакие его красоты на нее не действовали.

Тем не менее она невольно проникалась его культурой, образом жизни, традициями, становясь внутренне богаче и сложнее. Многообразное общение пополняло ее практику жизни, которую нельзя было получить в однородной сельской среде. Так, например, Прасковья Яковлевна никогда не задумывалась о языке и национальности людей, а тут это было едва ли не первым, на что сразу обращалось внимание. И таких примеров было много.

Сдав экзамены за первый год обучения и отработав положенный срок на практике, Прасковья Яковлевна на август приехала к родителям. Обновленная, немного теперь нездешняя, более уверенно держащаяся с людьми, она вызывала восхищение парней и зависть подруг. Но все это было естественно и не отравляло жизнь. Днем девушка помогала родителям, а по вечерам, дважды в неделю, бегала в клуб, где были кино и танцы.

Она снова почувствовала себя зеленой и беззаботной, а не строгой учительницей, хотя и понимала, что это иллюзия, что так, с помощью обманных ощущений, с нею прощается хрупкая юность перед наступлением выносливой молодости.

В клубе Прасковья Яковлевна снова встретилась с Борисом Павловичем, который за последние два-три года, пока они практически не виделись, повзрослел, стал уважаемым человеком, хорошим рабочим, еще более привлекательным, чем прежде. Он давно избавился от восточного акцента и теперь в основном говорил по-русски, как его мать, но умел говорить и по-славгородски — на запорожском суржике. Способность к многоязычию, которая является характерной чертой ассирийцев, через отца передалась и ему.

Он вполне свыкся с жизнью на родине, которую только теперь для себя открывал, с удивлением узнав, что вырос в чужом краю, не там, где родился. Единственное, к чему привыкнуть не мог, это темные от металла руки, ведь он был слесарем, много работал напильником и имел дело с металлической пылью, въедающейся в кожу. Никак от этой пыли он избавиться не мог...

Прасковья Яковлевна давно не бывала в клубе, а значит и с сыном своей портнихи не виделась — в старших классах надо было серьезно учиться, и она, долго просиживая за уроками, забывала о гулянках. А работа в школе тем более забирала много времени. К тому же, став учителем, Прасковья Яковлевна не могла позволять себе ветреничать и кружиться на танцплощадке в обнимку с парнями.

И вот снова встреча, в ее, пожалуй, последнее, такое по-детски вольное и беспечное лето... Это были ее последние танцы... Она словно заново открывала того парня, который понравился ей еще мальчишкой.

Дистанция между ними сократилась, и случилось это потому, что в августе 1939 года она была студенткой, отдыхающей на каникулах, и могла позволить себе громко хохотать, бегать в играх, танцевать. Сближающим фактором послужили также и подруги, которые одна за другой выходили замуж, заводили семьи и резко сузили ее круг общения. С кем без них она могла проводить время, танцевать и балагурить? Не бегать же было в прятки со вчерашними ученицами!

Однажды Борис Павлович пошел провожать ее домой...

С тех пор Евлампия Пантелеевна и Яков Алексеевич поняли, с кем встречается дочь. И жизнь их превратилась в ад. Впрочем, как и ее жизнь. С одной стороны, Прасковья Яковлевна теряла голову от разгорающихся чувств к молодому человеку, а с другой стороны — воевала с отцом и матерью, которые, казалось, готовы были потерять ее, но не отдать этому халдею, безотцовщине. Воевала за право собственного выбора. Или за него, своего избранника? Ах, все кружилось у нее перед глазами...

Связь дочери с человеком без надежных корней, с сиротой без гроша в кармане и без видов на приличное будущее, Евлампия Пантелеевна и Яков Алексеевич считали позором. Им было неудобно перед людьми, как будто их дочь нарушила все приличия и пала так низко, что впору было посыпать голову пеплом. Они ходили с поникшим видом и с опущенными головами, отводили глаза от знакомых. И так думали не только они, так думали их родственники и друзья, которые им сочувствовали.

Родители просили дочь одуматься, увещевали ее, ругали, закрывали в доме и сторожили под окнами, чтобы она не выбралась через форточку. Дело дошло даже до розог, которыми однажды ее отхлестал отец за побег из дома. После этого по вечерам Прасковью Яковлевну закрывали в сарае, откуда убежать было невозможно. Но ничто не избавляло ее от больного наваждения. Она оставалась невменяемой.