Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Густавом, как звали его друзья и все на родине, мама этих тонкостей конфессиональных различий по меннонитской своей демократичности не замечала. Тем более, сам Густав поводов к подобному интересу не давал. У него, в прошлом охранителя трона, сложилось собственное мнение о царях земных и Небесных, которое он никому не навязывал, предпочитая о нем не распространяться. И вторая проблема: как выбрать храм, в котором бракосочетание должно быть освящено? Большинство их к этому часу было порушено. Служители уничтожены. Тех, кого страшная участь миновала, влачили теперь жалкое существование париев, прокаженных. И служили в страхе за жизнь – своих близких и свою — в оставшихся еще церквах и кирках, ежеминутно ожидая ареста. А потому абсолютно зависимые от ЧК. И, частенько, служа ей…

Родители мои поняли одно: сами они эти сложности не разрешат. Но тогда кто? В какой срок — время подпирало отчаянно! Вот тогда бабушка и посоветовала маме побеспокоить «американца», ее почитателя, русского епископа в Америке, а ныне опального, уничижаемого каждодневно Патриарха Тихона — Василия Ивановича Белавина в миру…

Патриарх Тихон принял родителей моих в своем монастырском уединении тепло. Не скрывал радости из–за их прихода.

Был он задавлен прошлогодними событиями. И, более всего, принужденным «раскаянием» своим перед изгалявшейся над его святынями властью. Недужилось ему сильно и после сидения под арестом и круглосуточным надзором чекистов в собственном его жилье — в «тереме на стене» Донского монастыря — с 1922–го на 1923 год. И из–за изощреннейших после того гонений…

Патриарх, по–домашнему, угощал чаем родителей моих в своей трапезной, где маме пришлось не раз бывать из–за болезни старца.

Окруженный с некоторых пор откровенными недоброжелателями и просто неискренними людьми, он страдал душевно.

Но и муки телесные сильно его одолевали. Хотя шел ему только пятьдесят девятый год, а лиха за последние годы натерпелся Владыко сполна. И если верить врачам, из них из всех доверял он только маме. И хотя была она «не его веры», он, узнав о ней еще в Америке, а затем и встретясь с нею там же, подивился восторженно ее делам. А потом все годы пристально и ревниво наблюдал за становлением ее как «медика Божьей милостью» – так он говорил. И был горд, полагая, что и его доля усилий есть «в строительстве по воле Божьей великой подвижницы в делах человеколюбия».

Не то, чтобы он так уж страшился за свою жизнь — человеком он был большой смелости. Но если до него доходили стороною слухи о то и дело погибающих священнослужителях, еще и умирающих внезапно и непонятно из–за чего, недавно еще здоровых и бодрых духом? Поневоле он начинал подозревать всех, неожиданно появлявшихся около него. А мама и отец бывали у Владыки только по приглашению его, когда он болел.

Да тогда лишь, когда свободное время выдавалось в постоянной череде войн. И чтобы так, как сейчас, незваными, явиться к Патриарху, — пусть даже «по старой дружбе», — считалось ими бестактным, непозволительным, чуть ли ни амикошонством.

Хотя Владыко был им всегда рад, пришли бы они «так просто», или даже с просьбой, как водится, «не для себя». Ведь «не для себя» же мама в 1907 году просила Василия Ивановича позаботиться о сиделках для балтийских госпиталей. И он, ни дня не мешкая, отослал из монастырей северо–запада России сотни монахинь для ухода за ранеными. А чуть позднее, на стыке 1908 – 1909 годов, сломал сопротивление чиновников от медицины, да и активное, воинственное недоброжелательство самого общества российского к «Манчжурскому братству»! Эта публика не без оснований почувствовала в инициативе мамы и ее единомышленников действенный протест полевого офицерства против продолжающегося и после окончания русскояпонской войны откровенного ограбления госпитального хозяйства армии… «Скобелевского» фонда — тоже…

И теперь родители мои явились к Патриарху снова «не для себя».

Сообщение мамы о приезде Маннергейма Тихон принял спокойно. Только, — рассказывала мама, — она почувствовала, что старик будто бы повеселел. Засветился. Он был явно горд поступком Густава. Поэтому сетования мамы о неоднозначности религиозной принадлежности сестры и ее жениха пропустил мимо ушей, сказав ей:

— Мы с тобой, Фенечка, тоже разных религий дети, однако – оба вместе — такое таинство разрешаем, которому, возможно, аналогов нет даже в драме нашего времени! А решим мы его тоже по времени. Тем более, оба — христиане они…

Патриарх подумал с минуту. Оглядел маму и отца. Сказал:

— Сейчас распоряжусь узнать — не отъехали ли Кленовицкие к себе в Вятку… И если они еще здесь, — полагаю, — лучше придумать невозможно…

И на немой вопрос мамы ответил:

— Это друзья мои, братья Кленовицкие — Павел Михайлович и Николай Михайлович, священники оба. И их отец пастырем был примерным. Так что, если они еще в Москве, будет кому требу вашу справить… Ни за что не опасаясь…

…Храм Бориса и Глеба на Поварской новобрачные покинули заполночь. С ними «свидетели по жениху» — мой отец, «иной веры» человек, благословленный самим Патриархом, и Максимилиан Карлович Максаков—Шварц. И «свидетели по невесте» — Мария Петровна Максакова и мама, женщина тоже «иной веры»…

Мама, было, остановила проезжавшего извозчика…

Густав сказал:

— Полагалось бы сделать фотографию на память…

— Господь с вами! — прикрикнула бабушка. — Вы с ума сошли! Какая фотография в вашем положении?! И ночью! Вам надо уехать сейчас же!

— Полагалось бы сделать фотографию, — еще раз произнес Густав. — Так принято. Так будет… Пожалуйста…

Тогда самый молчаливый в весьма немногословной компании — мой отец — предложил:

— В получасе хода отсюда, на Кузнецком, должен открыться салон Моисея Наппельбаума…

Моисей Соломонович Наппельбаум, фотограф–художник, возвратясь из Америки, в начале 1917 года открыл на чердаке седьмого этажа огромного дома по Невскому проспекту на стыке его с Литейным — рядом с госпиталем Преображенского пол–ка — фотографический салон. Когда приезд родителей в Петроград совпадал с большой выпиской, врачи и часть раненых шли к Наппельбауму «запечатляться на память». Так мама и отец познакомились с мастером. И подружились с ним. В осенние месяцы 1923 года Наппельбаум переехал в Москву по требованию правительства — он первым снимал Ленина, большевистскую элиту. И оставив в Питере семью, открыл салон в двухэтажном доме, что на углу Кузнецкого моста и Петровки. В нем и были сделаны снимки Катерины и Густава. Фотографии должны были быть готовы к полудню. Негативы — уничтожены.

Моисей Соломонович, никогда «живым» Маннергейма не видевший, и, спросонья, не узнавший его по снимкам в той же «Ниве», так и не догадался тогда — кого фотографировал. Много чего повидавший в своей жизни, он был потрясен, когда в 1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии лютой январской ночью 1924 года.