Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Ложи–ись! Мордой — в снег!

Через минуту мы, полсотни «пассажиров» нашей краснухи, лежим в снег мордами, раздетые собаками донага. Пока не холодно — мы все еще заведенные, запсиховавшие. Конвой топчется зло по нашим спинам, по головам, по ногам. Пугает расправой: хочет показать, что все, теперь только кончить и зарыть… Но отходит: в оцепление влезает начальство. Только что впустую «сыгравшее» с предыдущими вагонами, оно притомилось. Но ерзает еще: силится хоть чего–то дознаться. Не получается. А надо немедленно давать отбой. И двигаться вперед: движение на напряженной магистрали и без этого ЧП сдерживается частыми остановками на досмотр вагонов и простукивание их барцами. Наш вагон — предпоследний. На ходу поезда узнать, какой вагон начал качку, — пустой номер. Единственное свидетельство начала качки — крики, но они по ходу с площадок не слышны. Стукачи — вытащи их даже по–умному — ничего не скажут, опять–таки из–за движения эшелона, где им после не спрятаться… Единственно, что можно противопоставить этому массовому сумасшествию, «качалке», — перемешать народ, разбив компании. Но времени на это нет. Припозднились…

А мы лежим на снежке… Загораем… Голые…

— Заме–ерза–ем, начальни–ик!..

— Хрен с вами, замерзайте! Спишем.

Заменив кое–где зэков, — перекинув их, группами, из вагона в вагон, — начальство командует: «Двигаться!». Поезд быстро набирает скорость. Но мы–то — мы же голые да в «браслетах»!

Мы понимаем: никакие призывы к начальству ничего не изменят. Оно теперь отыгрывается на нас! Оно нас наказывает…

смертью?! Ну, тогда и мы его накажем!

— Вагон кашать! — взревывает Йорик! — Вагон кашать!

И вслед весь вагон:

— Ка–а–ачать!.. Ка–а–ачать!.. Ва–а–агон!..

И яростный вопль:

— Сме–е–ерть!.. Сме–е–ерть!..

И — пошло–поехало:

— Ум–рем!.. Ум–рем!.. Ум–рем!..

Теперь — всерьез! Так и так погибать раздетыми, на морозе, да на ледяном ветру в щелястой «краснухе»! Ум–рем!.. Умрем!.. А там — свободка!.. Ум–рем!.. Ум–рем!..

…Еще. И еще, бессчетно, останавливался эшелон — «качались» все вагоны. Начальство сдалось: нам кинули одежду – второго срока стираную вертухайскую робу… И стали поить на каждой остановке. Спать бы только. Отсыпаться после победоносной раскачки. Одетым. Напоенным. Почти сытым. Даже в тепле: угля понаносили для буржуек сверх нормы, куроча платформы на путях. Но… Не спалось. «Развлекал» постоянно, днем и ночью, визгливый скрежет по обледенелому междупутью заостренных «на иглу» стальных крючьев ловушки. Приваренная к металлической полосе за буферами последнего вагона, ловушка раздирала огромными крючьями проносившиеся под нею снежные заструги. Взметывала их. Пушила в пыль… У ловушки и «должность» была такая: подцепить, и в куски, в клочья разодрать искромсанные ее крючьями тела беглецов, кто ищет спасения между грохочащими колесными парами вагона…

Самых отчаянных…

Отчаянные находятся всегда — чего–чего, отчаяния хватало в советском раю! Большевистские лагеря, куда уносили их «пятьсотвеселые» эшелоны, были куда как страшнее для большинства самой лютой смерти. Хотя бы вот такой — с воткнутыми в тебя крючьями вил ловушки…

Отчаянные… Они и в нашем вагоне нашлись. Четверо. Обыкновенные люди. Двое парней. И двое «дядек» — мужиков лет сорока–пятидесяти.

Я знал их по этапной камере. Теперь увидел их «уход»…

…Натянув шапки–ушанки и завязав их у подбородка, они плотно укутали головы телогрейками, стянув под мышки их рукава. Сняли наживленные доски пола. И, один за другим, опустились в открывшееся отверстие. Они были видны, пока последний не исчез, «распределяясь» вдоль срединных брусьев подполья над грохотом подвагонья.

Наступило время таинства…

Там, внизу, они «собрались». Застыли…

И — спиною вниз, ногами к паровозу — оторвались с прижатыми к телу руками. Секунду парили в вихрях снежной метели.

Прогнулись назад… И врубились запрокинутыми затылками в проносящиеся под ними заструги междупутья. Яростно тормозили оттянутыми луками голов, спин и ног, сдирая клочья телогреек, ошметки шапок, быть может, скальпы до черепов. Прикипали — сперва головами, потом окостеневшими плечами, одеревеневшими пятками и локтями к «пропахиваемой» затылками «канаве» между бешено вращающимися ножами вагонных колес. И, еще не остановившись в дробящем грохоте подвагонного пространства, еще в неуправляемом движении, не медля ни секунды — сзади стремительно налетали вилы ловушки — мгновенный бросок, через рельс, в сторону! Бросок в спасительный промежуток между пронесшимся мимо и налетающим колесом… И — еще бросок! Дальше — в кювет, за невидимую трассу настигающих боковых крючьев ловушки.

Все… Свобода…

Если, конечно, у тех, кто уходит, стальные нервы, мгновенная реакция, глазомер соболя, ненависть советского зэка к большевистской системе, звериная жажды свободы. Только и всего…

Пулеметы на последней тормозной площадке — у самой ловушки — не в счет. Тормозная площадка замыкающего вагона в зимнем пути окутана постоянно яростной кипенью снежных вихрей. Конвой на ней слеп. Если человек уходит в белье, его на снегу не разглядеть ночью в снежном облаке даже в ослепительном свете прожекторов с крыши заднего вагона. Теперь его можно взять только погоней — охота с собаками по снегу до мизера снижает шанс побега. Но отчаянные всегда находятся. И бегут…

…Побег обнаружился конвоем перед самой Пензой. Мастерски прилаженные «наживленные» доски обманывали конвой с полсуток — не подвертывались под барц на коротких остановках. Спохватились на очередной поверке. Передать «сцену с вертухаями» после обнаружения пропажи из вагона немыслимо. Не мое перо нужно для этого…

Что они могли теперь? Снова уложить нас в снег. Снова топтать. Снова травить собаками. И бить, бить, бить…

Это они все проделали автоматически. Несколько отвлекла их начавшаяся разборка со стукачами из вагона. За отсутствием по зимнему сезону сапог, их метелили прикладами. Калечили попросту. Мы так поняли, что они обязаны были во что бы то ни стало «противиться побегу громкими призывами конвою и стуком в стенки вагона». Но слишком серьезные люди уходили.

И тоже серьезные провожали их под вагон…

Что бы еще с нами было — трудно сказать. Но — двигаться приходилось. Поэтому нас загнали обратно в вагон, содрав всю одежду до белья. Понимали, гады: инициаторы качки вроде бы ушли. И теперь можно всласть приморозить и даже приморить голодом мятежных зэков.

…Так мы и катили дальше, на восток, на голых нарах, — по–луголые, скатившись в плотный клубок и меняясь, время от времени, когда становилось невыносимо, с теми, кто временно оказывался в центре, под слоем товарищей. Так, рассказывали, спит цыганская многодетная семья в рваном балагане на морозе. Катили без сна, поминая наших спутников, ушедших под вагон. Как все у них ТАМ? Ведь их и ветром могло снести под колеса. И когда перекидывали себя через рельс…