Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

…Шесть лет назад выбивший ленинские банды с финляндской земли, — в навязанном друзьями сопровождении трёх бесстрашных егерей личного его 27–го батальона, — переходит он границу. Вьюжной лютой ночью появляется, нежданным, перед будущей мамой моей в доме по Доброслободскому переулку у Разгуляя. Потом встречи с любимой в доме элиты по Александровскому саду под угрозой разоблачения и гибели! Тайное бракосочетание в церквушке на Поварской. И, — вне всякой логики, вне здравого смысла, вопреки естественному инстинкту самосохраниния, — многочасовое (полутора суточное!) стояние на страшеном морозе к новосрубленному мавзолею… Надо же затеять, надо же исполнить такое в их чреватейшем положении – заставить и Катерину прощатся с подписавшим 31 декабря 1917 года декрет о независимости Финляндии…

…Где, когда и кто из великих так поступил?! Кто еще, раненый в сердце вечным пленением любви своей и матери сына своего, взошел, рискуя жизнью, в дом поверженного смертью врага, чтобы отдать ему честь?! И уходил, разбитый совершенно, навсегда оставляя в январской стуже и проклятой стране заболевшую и обеспамятевшую муку свою… Катерину…

Мысли–мыслишки в этапной камере…

…Было, было над чем задуматься, имея впереди неначатую «катушку». Сперва, с недельку, под ночной, да и дневной храп спящих товарищей по камере, отдыхающих после всяческих ЧП. Погодя немного — под вопли конвоя, отвозившего нас, во–ронками, по ночным улицам, на те самые пути Казанского во–кзала, что подходили к «холодильнику» и к отделению линейной милиции на Каланчевке у путепровода, с которого недавно совсем наблюдали мы уходящие эшелоны этапов…

К концу ночи, под дробный перестук колес старых телячьих вагонов — «краснух», обмотанных колючкой и укутанных вихрями метели, «веселый» поезд уносил нас московскими задворками в дали неведомые…

…Написал: «к концу ночи…». Какой там конец? Ночь только еще начиналась — непроглядно черная, бесконечная. И виденьица в ней из взбаламученной памяти…

…Вот такою вот студеной ночью пробирается старыми московскими улочками свадебная процессия. Впереди — Катерина.

На ней — внакидку — поверх длинного бального платья легкая шиншилловая шубка, белая пуховая шаль и… туфельки на ногах! Бабушка, бессчетно и волнуясь каждый раз, пересказывая подробности ночного шествия, непременно повторяла: «В такой страшный мороз она — в туфельках!».

За Катериной, след в след — тропки–то, ногу не поставить, — Густав в длинной уланской старой шинели, ноги в бурках, треух натянут на глаза. Он крепко держит Катину руку, отведенную назад — к нему… За ним — все тепло укутанные — мама впереди отца. Он сзади придерживает ее под локти — она на «сносях», вскорости мне родиться…

За ними бабушка семенит — в шубе до пят, шалями укутанная, — под руку с Машенькой Максаковой, «дочкой» Катерининой. Эта «упакована» своим спутником надежно: шутка ли, в эдакую стужу только нос из шали выпростать — голос пропадет!

А Маша поет в Большом!

За ней, вплотную, чтоб тепло ей было, муж Максимилиан Карлович. Добрый, с давних лет, друг Маннергеймов. Он — в модной бекеше, тоже в бурках, только голова непокрыта у пижона — поднят и прикрывает шею и лицо твердый воротник…

Спереди и сзади еще трое…

Пересказываю бабушку. Но будто сам иду с ними. Иду во тьму. Рядом с несчастными любовниками, с пропавшими на годы родителями…

…Третьего дня, как снег на голову, свалился укутанный в башлык Карл Густав! Прошел в отворенные мамой двери. Кивнул только троим дюжим мужикам, что отошли во тьму. Мама кинулась было приглашать и их, рот открыла… Он остановил: они на службе! Затворил двери. И, с порога: «Фенечка! А я за женою явился — за Катериной. Нам обвенчаться обязательно… Церковным ли браком, или гражданским — все едино!».

Мама ушам не поверила, как и глазам! Ужаснулась дикой, мальчишеской затее этого… медведя! Как можно было явиться сюда, в большевистскую Россию, в пасть Чрезвычайки, не просто всему миру известному финскому политику, но еще и белому генералу — «злобному врагу мирового пролетариата»?! Облик Маннергейма давным–давно примелькался всем читающим россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, популярное в стране чтиво — иллюстрированную «Ниву», с 90–х годов 19–го века заполненную фотографиями придворной камарильи. Да что «россиянину»! Он был «лично известен» каждому старому филеру, из которых нынче состояла половина штатных агентов наружного наблюдения ВЧК! Ведь они двадцать лет подряд, перед революцией, еще и охраняли бесценный по–кой и самоё жизнь некоего свитского офицера из шведскофинских аристократов, а потом и генерала Свиты ея величества вдовствующей Императрицы. Медведь! Точно — медведь!

Поужасавшись и изругав его всеми известными ей ругательствами, — по госпиталям–то за пять войн и на «театрах во–енных действий» было кому и чему ее научить, — мама, профессией своей призванная всегда и все решать самой, первонаперво в тот же час увела Катерину из ее квартиры к себе, в бабушкин дом по Доброслободскому переулку. Устроила там же Карла Густава и разместила его сопровождающих. Никак невозможно было находиться им в Катином доме на Манежной напротив Александровского сада — в нем жила верхушка большевистской элиты, а рядом в апартаментах — сама Анна Ильинична Ульянова—Елизарова, сестра Ленина. И топтуны день и ночь толклись вкруг дома и внутри, а теперь вот и греясь у батарей отопления. Еще и потому любовникам нельзя было жить в этом доме, что вокруг него, а иногда по квартирам, шли облавы. А теперь, по смерти пролетарского вождя, к жильцам компаниями шлялись «коминтерновцы» из разных стран, которых «счастливый случай» привел в Москву в растреклятые невиданные даже в России морозы, готовить очередную пакость «буржуазному Западу». И вот эта–то публика точно могла опознать Маннергейма, а он и не догадался или не пожелал из–за уланского своего гонора хоть как–то изменить свою внешность хотя бы гримом. Да, Карл Густав выше был всяческого маскарада.

Он маме признался: «Нехватало, чтобы, застукав меня, подонки потешились бы накладной бородой!». Улан. Русский улан, мальчишка, — говорила себе мама. А «мальчишке», жениху, меж тем пятьдесят седьмой год… Можно было бы и угомониться.

Тем не менее, бракосочетание необходимо было устроить как можно быстрее: шок у одних, растерянность у других, занятость у третьих мигом улетучатся. Начнется новый пароксизм вселенского террора и новых облав. И Карл Густав — в мышеловке!

Сразу возникли проблемы. Первая: невеста — православная, жених… Он, вроде, лютеранин? Мама обстоятельств этих за двадцать семь лет приятельства с Карлом Густавом, просто с