Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде и под землею.

Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог–ревнитель, карающий за вину отцов детей до третьего и четвертого рода, тех, которые ненавидят Меня…»

В двери ломились остервенело. Но на то и были они сварены из стальных плит, чтобы никакие злоумышленники сходу не захватили студию и не смогли бы, овладев микрофоном, оклеветать на весь мир родину мирового пролетариата или даже призывать империалистов пойти войной на миролюбивый народ СССР и его вождей. Это не плод моей фантазии, но тезисы бесед–наставлений молодым массовикам, обязанным постоянно проявлять бдительность, работая в студиях и покидая их…

В двери ломились.

А через толщу эфира все лились и лились в души миллионов советских граждан пламенные слова Христа:

«…Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами

Божьими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное».

Двери взломали. В студию ворвались. Но Иосиф дело свое сделал: жизнеутверждающие строки Великих Книг прочел. Тем, в том числе, миллионам русских, кто в ослеплении диавольском в те самые дни и часы все ломал и ломал единственное свое нетленное достояние — православные храмы, историю свою и свою традицию, без которых нет народа, а есть скот для бойни и быдло для палачества. И иным, в коллективном бесновании разорявшим свои синагоги и мечети…

О случившемся с братом я еще не знал, когда Яковлева приговорила: на приглашение моего товарища по ЦДХВД Алика Молчанова «необходимо ответить положительно (…) и разрешить Виктору Белову посетить семью друга, но с конвоем…».

Вот так вот решала судьбы подруга наркома Бубнова! Мне страшно стало: с конвоем! Однако Степаныч был доволен: «С конвоем, говоришь? Так ведь конвой–то — я! Лучше бы о подарках, мальчишечка, подумал. Без них нельзя!». Мы прошлись по магазинам. Купили подарки — Алику мольберт–чемоданчик, а Светлане большую красивую куколку. И двинулись в Немецкую слободу. В ее историческом центре, между Немецким рынком и Лефортовым, лишь недавно совсем авиастроительные ведомства возвели большой жилой массив из четырехэтажных домов модного тогда конструктивистского стиля. На открытие его «случайно» приехал Буденный. Потому, верно, назван он был Буденновским городком. В нем по улице Новая дорога, продолжавшейся до моста через Яузу у Лефортовского парка, в квартире 127 дома № 16 жили Молчановы. Нас встретила вся семья: Нина Алексеевна — мама Алика, сам он, его сестра Светлана, бабушка Елизавета Михайловна и глава дома Михаил Иванович, отец моего друга. Я так волновался, что забыл вручить подарки. Но они вручились как–то сами собой и почему–то за большим кухонным столом, у которого мы как–то сразу оказались. Стол был накрыт. Стояли на нем тарелки с какими–то вкусными яствами.

Фирменным блюдом Молчановых оказался жареный гусь. Это я еще в состоянии был воспринять. Что еще было — начисто вымелось из памяти. Я что–то ел, мне что–то подкладывали и подкладывали на тарелку, говорили что–то… Степаныч кушал молча. Не встревал. Понимал же.

Туман бесконечного счастья укутал меня, да так и не рассеивался до самого вечера. Временами я приходил в себя, что–то отвечал кому–то… Потом мы во что–то играли, снова нас угощали. Здесь случился конфуз. Убирая со стола очередную смену блюд, Нина Алексеевна оставила на скатерти какие–то крохи. Тут же явилась муха и стала неприлично себя вести. Я ее тотчас поймал… И тогда вдруг раздался сердитый голос Светланы: «Ты это чиво нафых муфов ловиф?!»

Я смутился совершенно: кто знает, может, действительно, в чужом доме нельзя ловить чужих «муфоф»? Само замечание и мое замешательство вызвали общий хохот. У Михаила Ивановича даже слезы на глазах выступили и он покраснел пятнами.

— Она эту муху с неделю как пасет. А тут ты явился — и, на тебе, — поймал! Обидно же. — И он снова захохотал.

Он хохотал. А я плакал — мне было непереносимо обидно за себя: я смеяться не умел. Или разучился когда–то давно. Я не помнил: смеялся ли я раньше? Не получалось у меня смеяться.

Когда оставался один перед зеркалом в туалете детдома или в зеркальном верхнем фойе театра в Мамоновском переулке, где были наши студии, я пытался «надеть» на лицо «маску смеха».

Это выражение я часто слышал от перекуривавших там артистов.

«Маска смеха»… Не получалась она у меня, не выходила…

Первым это заметил Григорий Маркович Ярон. Удивился.

Однажды, на репетиции «Свадьбы в Малиновке», он внимательно присмотрелся к моему лицу. Потом спросил:

— Ты чего не смеешься? Не смешно?

— Смешно-о!

— Так чего ж не смеешься? Стесняешься?

— Не знаю. Не получается… смеяться.

— Как это — «не получается»? Смешно или не смешно — все, что на сцене? — И он прошелся вдоль рампы в танце–пробежке, удивительно веселый и смешной Попандопуло.

Я смотрел восхищенно… И как теперь, здесь у Алика, заплакал. Я вообще стал часто плакать — после многих лет душевного окаменения. Что–то со мной случилось, словно оттаяло где–то внутри, отпустило… Но медленно все это происходило во мне, будто невидимые веревки, которыми я был стянут, ослабели… Но держали еще… И боль была.

— Да, — произнес Ярон. — Видно ба–а–альшие спецы отучивали тебя смеяться! Как еще они не отучили тебя разговаривать человечьим языком?!

— Отучили, Григорий Маркович. Я только в детдоме заговорил. И то не сразу. А так — молчал.

— Как так молчал? Совсем не разговаривал?

— Молчал. Не разговаривал. Теперь кажется, что боялся: заговорю, а они что–нибудь со мной сделают… Или я только теперь так думаю.

— Тебя в детдоме кто–нибудь «разговаривал» специально?

— Нет. Никто. Сам заговорил… Когда меня хвалить стали за рисунки. Раньше, в Даниловке, меня за рисование наказывали –

били тряпкой.

— Что же ты там такое страшное изображал?!

— Голубей. Они летали повсюду. Садились к нам на окошки.

Мы смотрели… Говорили: «Вот бы улететь домой!». Я и рисовал их на стенке… Уголечком. Бумаги, карандашей там не давали.

Мне только в детдоме стали бумагу с карандашами давать, когда началась школа. И Степаныч. Но я боялся — не верил сперва. Не брал. Потом только решился брать. И зарисовал! Степаныч, когда стал моим вертухаем, накупил альбомов, красок, кисточек.

Разложил на койке в общаге у себя. Велел: «Рисуй! И чтобы к следующему разу — к получке следующей — все бы как есть изрисовал!.. А я еще сколь надо куплю, мне не жалко». Тогда я стал по–настоящему рисовать, поверил, что больше бить не будут… А вот смех у меня так и не получался — крышка какая–то в голове тренькала, когда было смешно. Тренькала–тренькала, и… плачем все смешное кончалось.