Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Разговор наш с Яроном на том не прекратился. Он стал приносить мне книжки со смешными картинками, билеты доставал на концерты с комиками и веселыми конферансье. По его советам мы со Степанычем за зиму обошли множество площадок и сцен, где сам Степаныч до упаду смеялся… Ярон очень настойчиво обращал мое внимание на смешные сцены в его театре, где мы тоже часто бывали. А я не смеялся…

Частенько мы со Степанычем по пути из Мамоновского на Новобасманную заходили в Брюсов переулок. Там в сером, — к улице четырехэтажном, — доме № 17, с подъездом рядом с церковью Воскресения на Успенском Вражке, в самом, до некоторых пор, тишайшем районе центра старой Москвы, жила Екатерина Васильевна Гельцер, тетка моя. Вообще–то Катерина в свободное от сцены время сиживала на даче. Но приказано было ею приходить на Брюсов в любое время. Здесь жила постоянно старушка Ефимовна. Василиса Ефимовна Корневищева, бывшая многие годы на Большом театре костюмером и одевалкой тети Кати. Она держала в строжайшем порядке дом. Заботилась о чистоте большой, — в четыре комнаты из длиннющего коридора, — квартире с окнами и балконом на переулок. И ещё с одной комнаткой, — лично её, — в которую вход был из ванной. Ефимовна очень вкусно готовила, даже на большие, по четвергам собиравшиеся компании И любила принимать гостей. Степаныч, поначалу, стеснялся при ней заходить: она сперва рада ему не была: чекистов сильно не любила! Поднимался я. Старик уходил в скверик напротив подъезда, садился на скамейку подложив развёрнутый чистый носовой платок, охорашивался, — чистюлей был примерным, — аккуратно расчёсывал роскошные свои патриаршие бороду с усами. И, горстью левой руки поглаживая их степенно, читал не торопясь «Правду».

Терпеливо, часами иногда ждал, когда выйду. Выходил я всегда с сумкой невиданных в Москве яств. С сумкой мы чимчиковали на Малую Лубянку к Степанычу. Ужинали. Потом он отводил меня в детдом, где за остатки содержимого сумки принимались мои друзья. Время было голодным, да и бацилла [5] «Бациллой» на тюремно–лагерном жаргоне называют любую вкусную и сытную еду, которой нет на зоне. куда как вкусна была!

Узнав Степаныча поближе Ефимовна тоже его полюбила – да и нельзя было его не полюбить! И встречала старого точно, как настоящего патриарха.

Когда Катерина была дома, Степаныч, отсидев на лавочке и добив газету, — всё что читал — читал от корки до корки! — заходил со мной. Она любила беседовать с ним. Разговоры, правда, вертелись вокруг меня и сводились к ее советам «опытному чекисту» по обращению с «приличными детьми». Старик игру ее принимал. С того дня, когда Ярон и Иосиф нашли меня, Катерина билась с властями, чтобы ей отдали племянника. В конце концов, ей отказали. Женщина не только великого обаяния, но и острого ума, она не отчаялась. И отлично разбираясь в правилах игрищ времени, главное, в детдомовских событиях, сделала все, чтобы уберечь меня от каннибальских поползновений «ученой тети Лины». «Что я маме твоей скажу, если с тобой что–то случится?!» — часто вскипала тетка, забывая, что эти разговоры меня убивали… Ей ее постоянно караулящий глаз обходился недешево: контрамарок на спектакли она никогда ни у одного директора или администратора театра не брала, а посылала в кассы Василису Ефимовну за самыми дорогими местами, какие были. И все детдомовское начальство в эти годы восседало в театрах по персональным ложам — «несравненной Гельцер» никто «простых» билетов не загибал! Конечно, яства, невиданные в Москве, тоже появлялись в домах детдомовского персонала.

За этой дымовой завесой презентов тетка настойчиво и беспрестанно искала маму, отца и Иосифа. Но как могла она их все-равно пыталась разыскать, если власть специально прятала несчастных! А может быть, давно убила их. Ведь исключить это нельзя было — убивали же вокруг несчетно ни в чем не по–винных людей! Разыскивать же сбежавших после ареста родителей наших родичей было бы себе дороже, ведь они сами теперь, верно, ходят под топором, забыв, как предали меня.

Мстиславль я помнил лишь в связи со смутными детскими впечатлениями. С маленькими происшествиями времени младенчества, участником которых был я сам. Я ведь и самого названия городка — Мстиславль — тогда не помнил, Даниловка вместе с именем отобрала у меня прошлое.

Последнее мое впечатление о моей и папы родине было связано с моей и маминой поездкой туда зимой, не иначе как с 1927 на 1928 год. Приглашали приехать всех — затевалась свадьба. За вдовца Гинзбурга из Смоленска выходила папина сестра Люба. Но папа был занят, Иосиф учился. Поехали мы. А тогда была очень морозная зима. Возвращались в лютую стужу.

Одеты были тепло — на каждом сто одежек, сто застежек. После пересадки в Орше мы попали в общий жарко натопленный вагон, показавшийся дворцом в сравнении с темной гремящей колымагой, что везла нас со свадьбы, из Ходос, по дороге Унеча — Орша. Ночью все разделись до белья — спать. После вокзальной суматохи и беготни от вагона к вагону мы сразу усну–ли. Последнее, что я слышал — и запомнил, засыпая, — срывающийся на визг скрежет совка в печи, которую проводник все набивал и набивал углем…

Где–то уже вблизи Москвы я проснулся от хорового крика и ругани: всех, оказалось, ночью обокрали! Мужчины поймали проводника, били кочергой по лицу… Страшно было смотреть, как изо рта его пузырилась кровавая пена и выбрызгивались при каждом ударе красные зубы…

Говорили, работала шайка сообща с избиваемым: он поддавал жару, пассажиры сдирали с себя все, засыпали, уморенные теплом. Шайка была большой: из вагона унесли все, что можно было унести, даже вытащили из под спящих одежду, обувь, вещи, многочисленные ведра, мешки, чемоданы и корзины со снедью, которую тогда снова начали везти отовсюду из провинции в начавшую по новой голодать столицу.

На закуржавевшем от инея Белорусском вокзале нас встречал папа. На перрон, да под яркие лампы мы вышли в живописной одежде: меня закутали в перехваченное оконным шнуром казенное одеяло. Мама была «одета» в сформированный под пальто английскими булавками ее старый японский плед, который был под нами; на плечах огромный китель с орденом, который не унесли потому, что осторожный сосед в нем заснул с вечера. Папа сбросил свое знаменитое пальто, закутал нас, отдал хозяевам их тряпки и отнес меня и маму до извозчичьей пролетки.

Мама смеялась, рассказывала ему подробности пробуждения вагонных пассажиров. Ее оптимизм в этот раз покоился на большущей корзине–скрипухе с яйцами в отрубях, которую протащить по проходу ворам было очень сложно, и на конском ведре с медом от дедовых пчел, не унесенном потому, что по–верх него, на крышке–фанерке, стояли полные ночные горшки всех ближних ребятишек. Воры были брезгливы.