Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

…А тогда, после Таганки, во мне неистово бились души по–терпевших крушение челюскинцев. Звучали корабельной сиреной позывные полярного радиста Кренкеля:

— Всем! Всем! Всем! Работает радиостанция «РАЕМ» — РА–Е–М лагеря Шмидта! Полярное море, 14 февраля… 13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэлен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов… — Всем! Всем! Всем!..» Сердце мое, маленькое детское сердце, разрывалось от осознания далекого несчастья. И еще потому особенно было тяжело невыносимо, что ничем абсолютно не мог я помочь бедствующим на льдине людям, ставшим мне родными…

Вскоре я опомнюсь. И за неделю напишу свою главную картину: «Раздавленный сжатием льдов, уходит под воду «Челюскин»». Все силы свои, всю страсть и любовь к Арктике и к ее героям отдал я этой акварели, и после, месяц, вероятно, не брал больше в руки кисть — не мог, не было сил писать. Картина была хороша! Ее пришли смотреть все. До сих пор помню каждый штрих, каждый мазок красками на ватманской четвертушке. И глаза людей помню, смотревших на акварель…

Мальчишке, мне казалось, что глаз от нее нельзя было отвести! Никто поэтому, наверное, не обратил внимания на оборотную сторону картины. А я страшился, что обратят. Страшился… И очень хотел, чтобы обратили, — хоть кто–нибудь! И втайне молил Бога, чтобы Он привел на выставку к моей картине Александра Карловича или фрау Элизе, или кого–то еще, кто помнил, кто знал меня или моих маму и папу…

Там, на обратной стороне листа, я расчертил карандашом частые, ровные, будто телеграфные, строки. И вырисовал–выкрикнул по ним свой ничем теперь не сдерживаемый вопль: «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! Полярное море. Потерпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов ледокольный пароход «Челюскин». Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича Р–А–Е-М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем! Полярное море. По–терпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов Веня Додин. Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича РА–Е–М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем!…» Я повторял и повторял этот призыв–вопль до последней строки — до края листа. Строками была густо заполнена вся оборотная сторона работы. Сердце мое было заполнено до краев надеждой…

Нет, нет! Это не было до конца осознанным решением сообщить возможным посетителям выставки о своем существовании — о том, что никакого Вити Белова нет в помине, а есть, существует, живет и хочет найтись настоящий Веня Додин. В наше, уже недавнее время, европейская пресса стран, где доживали свой век мои ГУЛАГовские друзья, шелестела по–модному:

«Это сделано продуманно: ему подсказал так поступить его уже сложившийся взрослый опыт…» Чепуха! Ничего подобного не было. А был призывный крик истерзанного детеныша, искавшего помощи от сородичей по человечьей популяции. Вопль был… Тот самый, что заставлял поколения терпящих бедствие моряков, затерянных в безбрежьи океана и окончательно утерявших надежду, корявыми буквами навалять записку человечеству, запихнуть ее в бутылочное горлышко, запечатать его сургучом или дегтем и кинуть в волны… С надеждой!

…В конце зимы или уже весной 1935 года моя акварель в числе других работ московских детей экспонировалась в самом Музее изящных искусств (ныне — Музей изобразительных искусств им. Пушкина) в Москве. Выставку посетил и почетный гость — Эрнст Кренкель, тот самый полярный радист, что при мне приходил когда–то, в прежней моей жизни, к Александру Карловичу. Теперь еще и герой челюскинской эпопеи и хозяин ставшей всемирно известной коротковолновой радиостанции с позывными «Р–А–Е-М». Моя работа ему понравилась. О чем он и сказал устроителям экспозиции, поинтересовавшимся его оценкой работ, — тонул–то во льдях на акварелях и рисунках не один мой «Челюскин» — их сотни были! Кренкеля остановил мой.

Мою работу ему и преподнесли. Он унес ее.

Лет через 35–40, на одном из праздничных собраний Секции полярных стран Географического общества Академии Наук СССР в Москве — в доме во дворе по Никольской улице, Эрнст Теодорович, быть может, чтобы сделать мне приятное, сказал:

— Ну, правду говорю, — ты все так здорово изобразил, не по–детски. Здорово, понимаешь! Федька Решетников, на что уж художник, — профессионал все же, — позавидовал!.. Честно, мне рисунок очень понравился. Я его потом и Владимиру Ивановичу Воронину показывал, и Шмидту показывал, Отто Юльевичу.

И им понравился рисунок! Отто Юльевич только спросил: «Это что же за Александр Карлович такой? Вроде, говорит, не было у нас такого…». — У вас не было. А у мальчишки оказался.

А тогда… Приехав домой и внимательно разглядев работу, Кренкель с интересом прочел «телеграфное сообщение» на оборотной ее стороне. Человек наблюдательный, привыкший всему им увиденному придавать значение, он тотчас же обнаружил, прежде всего, нестыковку имени автора акварели, надписанного на лицевой ее стороне, с именем терпящего бедствие некоего Вени Додина. Не тот ли это мальчик, об исчезновении которого рассказывал ему несколько лет назад Александр Карлович? Возможно, и скорее всего, — тот самый. Тем более, автор акварели поминает и Александра Карловича! Такой вот вывод сделал Кренкель.

Он позвонил на выставку и узнал, что автор подаренной ему работы Витя Белов является воспитанником латышского детского дома на Новобасманной улице в Москве. Но у Кренкеля еще были сомнения: если это тот самый мальчик, то почему он «Белов Витя»? И Эрнст Теодорович поехал к Александру Карловичу, с лета 1930 года жившему на своей новой квартире по улице Шаболовке. Шмидт рассказал Кренкелю, что в конце 1929 года, перед переездом сюда, ему звонил пребывавший в бегах Иосиф Додин, старший брат того мальчика, которому он показывал, как получается полярная ночь; спрашивал о его судьбе и интересовался, нет ли вестей от их родителей. О себе Иосиф ничего не сказал, пообещал только, что позвонит еще.

Но он ведь не знает, что мы переехали, и нет теперь у него моих координат… Александр Карлович спросил Кренкеля, почему тот вдруг заинтересовался судьбой Додиных? Он ведь эту семью совсем не видел. Кренкель, зная о скверном здоровье уже престарелого Шмидта и почувствовав необыкновенное для этого спокойного и выдержанного человека волнение, поосторожничал и разговор замял.

В тот же день он поехал на Новобасманную.

…Меня привели в кабинет Яковлевой. Навстречу мне встал очень знакомый человек. Я узнал его — нет, не по воспоминаниям во младенчестве, а по портретам в журналах, которые сам вырезал и наклеивал в свой «полярный» альбомчик. Кренкель спросил:

— Ты меня не узнаешь?

— Узнаю, — ответил я. — Вы тот радист Кренкель, который… на «Челюскине» и на льдине у художника Гуревича… И в лагере Шмидта…