Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

В 1809 и 1810 годах Гааз предпринял две поездки на Кавказ, в результате которых в 1811 году им был издан справочник с научным системным описанием уже известных, казалось бы, но вновь им открытых серно–щелочных источников Ессентуков.

Отечественную войну 1812 – 1814 годов провел он в действующей армии, окончил ее в Париже. И даже побывал в по–следний раз в родном Мюнстерэйфеле, где застал семью у постели умирающего отца… И вернулся в Россию.

Первое время по возвращении в Москву Фридрих занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым и любимым врачом, «которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей. Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами».

В 1825 году московский генерал–губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын обратился к Фридриху Гаазу с предложением занять должность московского штадт–физика. После долгих колебаний он принял ее и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем отчаянно бороться с апатией и безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы. Его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с ледяной канцелярской инертностью. И начальство, и служащие были недовольны «беспокойной деятельностью» Гааза: пошли жалобы и доносы на него. Все, — начиная с иностранного происхождения его и кончая тем, что свое жалование штадт–физика отдавал он своему смещенному предшественнику, — ставилось ему в вину. Через год он вынужден был оставить должность, уйти в отставку и вновь заняться частной практикой.

Обратимся к А. Ф. Кони: «24 января 1828 года было Высочайше разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет — по представлению и настоянию князя Д. В. Голицына, который в 1830 году назначил доктора Гааза членом Комитета и Главным врачом московских тюрем (а с 1830 до 1835 гг. — еще и секретарем Комитета). С этого времени, в течение 25–ти лет, всю энергию, всю свою жизнь и все без исключения материальные средства свои отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастье и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно. И по–ставил себе целью «справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного». Ничто более не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды, ни ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования. Он всегда был верен девизу своему, высказанному в его книгах: «торопитесь делать добро!»».

Один, — он сумел очеловечить бытовавшую многие столетия звериную, бесчеловечную практику ссыльно–каторжных этапов, на которых несчастных арестантов, одетых в неподъемно тяжелые кандалы, или нанизанных через ручные «браслеты» на общий — по сотне человек — железный прут гнали по бесконечным «владимиркам» через всю Россию — в Сибирь, на Забайкальские казенные каторжные заводы и рудники, на копи и шахты Сахалина. Гнали годами — путь был дальним. Летом гнали, в осенние ледяные ливни. И зимой, в лютые сибирские морозы, когда кандалы и «браслеты» не только перетирали ноги и руки, но причиняли непереносимые, бесконечные муки арестантам, у которых из–за стылого металла отмерзали конечности, — будучи раз закованными в железо, они больше нигде, на всем немыслимо долгом пути в каторгу и ссылку, не расковывались… Доктор Гааз заставил тюремное ведомство перековывать людей на каждом этапном пункте, для чего там заведены были кузни. В Москве Гааз сам организовал такие кузни на Воробьевской пересыльной тюрьме и в полуэтапе у Рогожской заставы. И оплачивал перековку собственными средствами. Он придумал и принудил ведомство использовать только новые, легкие кандалы, «с благодарностью встреченные каторгою». Он заставил все части металлических оков, соприкасавшихся с телом человека, обязательно обшивать мягкой кожей. Он увеличил за свой счет ассигнования на питание арестантов в московских этапных тюрьмах. Он добился распоряжения на свое право задерживать и даже отставлять от этапов старых, больных и увечных арестантов, построил для них уже поминавшийся Рогожский, потом Симоновский полуэтапы и оборудовал в них лазареты, а затем, в 1832 году, на Воробьевых горах — больницу на 10 коек с операционной. Наконец, он организовал большую полицейскую больницу у Петровских ворот, названную народом Гаазовской. Губернатор Голицын разрешил Гаазу перестроить один из блоков Бутырского тюремного замка — Бутырок, пребывавший в ужасающем состоянии. Доктор сам руководил работами, сумев там же оборудовать больницу — еще в мое время (в годы заключения в эту тюрьму самого автора романа) одну из лучших в Москве. Все это было сделано также на средства этого святого человека, и на пожертвования «одного анонимного дарителя». Пока шли работы, доктор завел ремесленные школы при полуэтапах для детей ссыльнокаторжных, следовавших в Сибирь вместе с родителями. Он учредил специальные фонды для выкупа несостоятельных должников, для помощи семьям неимущих арестантов, для выкупа у помещиков детей высылаемых крепостниками крестьян, чтобы воссоединить их с родителями на местах поселений. По словам бабушки, был он настойчивым ходатаем за тех, кто по его предположению, оправдываемому тогдашним состоянием уголовного правосудия, был невинно осужден, или же по особым обстоятельствам заслуживал и особого милосердия. И здесь он не останавливался ни перед чем: спорил с митрополитом Филаретом, обращался к царю и родственникам царицы в Германии, а при посещении ими тюрем всегда испрашивал у государя помилований.

В день отправления этапа доктор обходил всех, раздавал припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто целуя тех, в которых успел подметить «душу живу», и шагал с ними по многу верст…

«Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотре–ли арестанты на своего «святого доктора»! — восклицает Анатолий Федорович Кони, великий русский юрист. — За всю его службу ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых злобных и закоренелых преступников, к которым входил он спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересылаемые в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастным и обездоленным братьям и сестрам. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерченских рудниках храм с иконою Святого Феодора Тирона с неугасимою перед ней лампадою…