Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Умер Фридрих Иосиф Гааз 16 августа 1853 года. Умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище Введенских гор. После его смерти, в скромной квартирке доктора в Гаазовской больницы, нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды, не догадываясь, что сам был одной из самых ярких звезд Земных. Единственным оставленным им по себе состоянием была последняя его рукопись о нравственных и религиозных началах его жизни, адресованная ЖенщинеМатери…

Зато велико было нравственное наследие, которое оставил он людям. Для всех москвичей оно оказалось настолько сильным, что одного появления доктора перед беснующейся толпой во время холеры 1848 года и нескольких слов его было достаточно, чтобы успокоить ее — до этого повергшей в ужас гренадерский полк, пытавшийся толпу эту удержать. А после смерти светлый образ этого человека стал примером, как можно осуществить на Земле идеал христианской любви к людям в самых тяжелых жизненных условиях…» Да еще в России, добавил бы я…

Послесловие (к Главе 29).

Конечно, как все светлое и святое, имя Фридриха Гааза было Россией забыто начисто. Россией, но не ее униженными и оскорбленными (в день выхода Сигнала иерусалимского издании «Площади РАЗГУЛЯЙ» — 4 мая 2008 г. — 1–й канал Московского телевизенья сообщил в Новостях о разгроме благодарными россиянами его могилы и надгробия и глумлениях над святынями этими на Введенском кладбище в бывшей Немецкой слободе: «Ничто не забыто!. Никто не забыт!»).

Но, конечно, забыто не его другом Абелем Розенфельдом и Розой, в 1856 году вышедшей замуж за Франца Дитера Гааза – племянника покойного доктора.

Бабушка помнила доктора Гааза с детства — высокого, сухого старика во фраке с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а по зимам — в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе, шагающего по Варварке к их дому…

И еще яснее, четче помнила она, как постоянно непроницаемо суровый со всеми своими полуавгустейшими клиентами, — улыбающийся Абель Розенфельд, ее дядя, — встречал на пороге своей главной конторы в Камергерском чинно шествовавшего к нему его «тюремного доктора». Которого за глаза называл своим святым. Бабушка так и не определила, прожив Мафусаилову жизнь, кем установлено было неукоснительное требование – хранить в тайне финансирование Розенфельдом благодеяний доктора, чтобы не оскорблять достоинства несчастных арестантов.

Самим Абелем или доктором Гаазом? Однако тайну «одного анонимного дарителя» и она хранила долгие годы, раскрыв ее мне, своему правнуку, в назидание и напутствие…

В конце 1889 года, принимая у себя, теперь уже в доме по Доброслободскому переулку, Анатолия Федоровича Кони, давнего друга их семьи, она вспомнила всеми забытого «тюремного доктора». Бабушка, за месяц до того, похоронила своего второго мужа Симона ван Майера (Франц Дитер Гааз, тоже врач, погиб во время эпидемии холеры в 1859 году). Настроение ее было, мало сказать, не располагавшим к дискуссиям на посторонние темы. Но память о «святом докторе» покоя ей не давала.

Поэтому в январе следующего года Анатолий Федорович выступил в юридическом обществе Санкт—Петербурга с докладомнапоминанием русскому «обществу», упивавшемуся своим общечеловеческим культуртрегерством, об одном из замечательных его деятелей. Конечно, Кони ошибся: никогда Фридрих Иосиф Гааз не был деятелем этого общества: русское общество не простило ему, прежде всего, его нерусского происхождения.

Последнее обстоятельство сыграло главную роль в том, что оно задержало еще на 19 лет — после выступления Кони — открытие памятника доктору Гаазу, средства на который собраны были по каторжным окраинам России, в Москве, банкирским домом Абеля Розенфельда. Сумма была настолько велика, что после 1 октября 1909 года, когда памятник «святому доктору» во дворе его Гаазовской (официально Александровской) больницы был открыт, многотысячной толпе, собравшейся почтить память Фридриха Иосифа Гааза, было сообщено, что в России учреждено «Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. И. Гааза» с фондом в 20000 рублей в год».

Памятник был бесценным подарком и моей маме, недавно возвратившейся из японского плена после Манчжурской, Порт-Артурской, Киотско—Нагасакской и лично ее трагедии. И теперь, в качестве почётной гостьи, присутствовавшей на воистину всенародном торжестве…

Свой рассказ Бабушка закончила так:

«…Знай и помни, что немец Гааз сделал для русского народа несоизмеримо больше, чем вся неисчислимая рать пусть и небесталанных, но пустокрикливых народных радетелей и борцов с самодержавием. Что совершили они, скопом? Сперва поманили его равенством и братством, потом сломали ему хребет вызванными их заклинаниями бесами, а теперь истребляют его. В отличие от них, Гааз никого не разоблачал, к позорному столбу никого не пригвождал, тем более никого не поднимал на борьбу за народное дело. Он это дело просто делал, — изо дня в день, из года в год, — всю отпущенную ему Господом жизнь. Причем, всегда — только собственными руками. Он прекрасно понимал, к чему ведут все народные радетели. И своим подвигом показал современникам и тем, кто их сменил и еще сменит когда–то, чем надо было заниматься уважающему себя человеку и в эпоху «тюрьмы народов», и, тем более, в светлую эру построения социалистического общества. Теперь ведь и не представить, что смог бы Гааз сделать сегодня? Хотя, конечно, он бы придумал себе дело по сердцу.

Только вот, мальчик, их больше нет, подобных этому «смешному» немцу. Запомни, Беночка, все, что я тебе говорю. Запомни!..»

…Жили мы с Бабушкой весело и бедно. Лишенка с 1917 года, иначе говоря, утерявшая из–за ее соцпроисхождения все гражданские права, кроме, конечно, права на голодную смерть и тюрьму, она ничьей помощи не принимала. Отвергала по–мощь с порога! Понять Бабушку можно было: по крайней мере полвека она крупно, щедро меценатствовала. Было из чего.

Дядя ее, Абель, единственной своей племяннице, хозяйничавшей в его доме и в делах, никогда ни в чем не отказывал. А задолго до своей кончины передал Розалии все свое обширнейшее состояние. При жизни Розенфельда и после его смерти кто только не пользовался бабушкиной щедростью? После беспощадного к должникам Абеля действия Бабушки могли казаться ритуалом августейшей свадьбы, когда толпе бросают груды золота. Но это только казалось. Бабушка так просто деньги не раскидывала. Она знала им счет и цену. Коммерческие интересы ее, по наследству от дяди, простирались далеко за пределы Москвы, русской равнины, самой России. Вместе со своими британскими и германскими родичами она продолжала кредитовать компании по строительству железных дорог в Индии, Китае, в Африке и Австралии. От Абеля она восприняла права в директоратах по сооружению американских железных дорог Юнион Пасифик, Этчисон—Топеке-Санта—Фе. Российским ее поверенным был известный инженер и публицист Константин Аполлонович Скальковский, организовавший в промышленных центрах первые проектные конторы, финансируемые банком «Абель и Ко». Бабушке принадлежал контрольный пакет Сибирского банка — учреждения могущественного и богатого. На правах собственности и по гарантийным обязательствам ей, через мужа–христианина (моего прадеда Саймона ван дер Майера), принадлежали обширнейшие промышленные и промысловые угодья в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке, а через дома Шустовых, Комаровых и Драгомировых — в Русской Америке. Следуя практике своего дяди, Бабушка в последней трети XIX века через московских генерал–губернаторов продолжала скупать у разорявшихся помещиков и передавать казне приволжские имения, оставив себе знаменитые «Анели» в Костромской губернии, принадлежавшие семье Нелидовых. Она списала все болгарские долги матери генерала Михаила Скобелева, Ольги Николаевны Полтавцевой, ее подруги, постоянно поддерживая эту удивительно самоотверженную и бескорыстную женщину.