Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Современники называли Её Великой женщиной и писали с заглавной буквы. А была она невелика ростом, но даже в глубокой старости девически изящной и уж вовсе не по годам живой.

Великой почитали ее за всепроникающий острый ум — философский и критический, чем и отличаются преуспевающие финансисты (если, конечно, наделены от Бога аналитическим мышлением).

Оставшись в младенчестве, по смерти родителей в эпидемии холеры, сиротой, она возвращена была из немецкого Мюнстерэйфеля, где они гостили, в Москву, к дальнему родичу матери ее, Абелю Розенфельду, еврейского происхождения. Дом его стоял у начала Варварки, в Зарядье Китай–города. Я застал его. Великолепный особняк тремя этажами витражных окон выходил на улицу, названную по церкви Варварывеликомученицы. Пятью этажами — в Зарядье — на Москвуреку. До 60–х гг. ХХ века в нем располагался ГлавМЕТРОСТРОЙ. Дом снесли, открыв и на его месте новую гостиницу «Россия».

В «сороке» — на подведомственном Глебовскому подворью Китай–города участке Варварки — традиционно селились иноверцы; евреи тоже, купцы первой и второй гильдий, коим разрешалось постоянное проживание в Москве. При каждом очередном воцарении правила менялись. Но первогильдиец Абель Розенфельд поставил себя выше правил: они разбивались о его состояние и авторитет могущественного финансиста, попросту, ростовщика — всесильного и беспощадного одинаково к чужим и своим.

Не было секретом, что клиентами его значились сильные мира, в том числе столичная элита и сам Двор. И что при известной «исключительно привлекательной манере общения» с ними он «имел о них о всех собственное мнение, не всегда благоприятное и почтительное».

И вот к нему в дом попала моя девятилетняя прабабушка…

…Абель Розенфельд шестнадцатилетним юношей из Дордрехта в Нидерландах приплыл в Россию на паруснике «Этуаль».

Прибыл, чтобы завоевать Петербург, — на меньшее он не был согласен. Не имея никаких средств, но обладая волей и настойчивостью, острым умом а также рекомендательным письмом к барону Вельо, Абель высадился в имперской столице. В своих записках барон Иосиф Иосифович Вельо, генерал–лейтенант, а затем уже и комендант в Царском Селе, заметил: «Нет необходимости в подробностях, на письме излагаемых, чтобы понять, что за юный искатель славы явился в мой дом».

Вскоре Абель уже занимался бумагами барона в качестве его секретаря. Отец генерала был в царствование императора Павла его придворным банкиром, как, впрочем, и при жизни Екатерины Великой. Сам генерал, далекий от хлопот за пределами своей государственной службы, решил перепоручить и финансовые дела весьма смышленному секретарю. Он не ошибся в выборе. И Абель очень серьезно взялся за новое по–ручение, которое пришлось ему по душе. Тут необходимо оговориться: попав в дом Вельо, потомка португальских евреев, Абель тотчас оказался в ауре семьи Адлербергов, участников Екатерининских войн, позднее стремительно вознесшихся из безвестности до ближайших друзей императорской фамилии.

Известно было, что Владимир Фёдорович Адлерберг в кавалерийской атаке под Смоленском в 1812 году был заслонен вырвавшимся вперед и потерявшим из–за того руку Вельо. Адлерберг этого никогда не забывал. Как, впрочем, этого и не напоминал ему никогда спаситель его. В дневнике женщин Адлербергов есть запись, объясняющая мотивы одного благодеяния, оказанного молодому Абелю его высоким патроном: поразительные усердие и честность во всех делах секретаря генерала. Видимо, именно по этой причине через три года службы Абеля у Иосифа Иосифовича преподнесен ему был первый орден — Святого Владимира и десять тысяч ассигнациями. Этого мало — ему были переданы от семьи Владимира Адлерберга еще тридцать тысяч, с тем, «чтобы возвратить их через десять лет, ежели к тому уважительных препятствий не окажется». С этого времени началась его карьера финансиста–ростовщика.

По предположению Бабушки, к собственно ростовщичеству Абель или вовсе не пришел бы, или занялся им много позднее, по причинам, связанным с особенностью кредитного дела в России и его, еврейского выходца, места в этой «для веселия мало оборудованной» стране. Но судьба свела его близко, да еще через родственные связи, еще с одним пришельцем в Россию — доктором Фридрихом Иосифовичем Газом (HAASE).

Читателей романтических, пытливых, искренне неравнодушных к страданиям человеческим, отсылаю за подробностями к статьям о Фридрихе Гаазе в Русский биографический словарь и Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Людям прагматическим, знающим что почем, читать о буднях этого немца — московского тюремного врача — только время терять. И, не приведи Господь, хватиться, часом — в разумении или с похмелья — о никчемности собственной жизни, казалось бы, безусловно состоявшейся. Так, например, привиделось такое однажды и вовсе благополучному россиянину — Николаю Александровичу Романову. Правда, человеку тоже немецкого происхождения. Ему доложили в сентябре 1909 года о предстоящем открытии памятника в Москве некоему доктору, тюремному врачу. Его величество пожелал узнать причину. И вот… «Стыдно! Ах, как стыдно–то! — сознается государь Елисавете, старшей сестре супруги. — Наклониться недосуг и землю потрогать… которая кормит тебя и примет… Святых на небесах ищем… Стыдно…»

Однако, отсылая читателя к первоисточникам, следует все же, пусть кратко, рассказать о докторе Гаазе. Потому что судьба его — как–никак, и моего предка — предтеча жизненного подвига мамы моей. Мне же в этой эстафете поколений предоставлено лишь воспользоваться своим «правом на наследство», но без права оценки собственной моей доли, в это наследство вложенной, — слишком велик, значителен их первоначальный вклад!..

Бабушка, подозреваю, наперед знала все, что со мной произойдет. Потому, как когда–то мама с прививанием иммунитета против судьбы Оливера Твиста, неназойливо–настойчиво подпитывала меня рассказами о делах тюремного доктора. И тем вводила в меня, мальчишку, по каплям «яд» активного сострадания. Надо признаться, что «яд» подвига доктора Гааза впитывался исстрадавшимся сердцем моим жадно, без остатка. И свое дело сделал.

…Фридрих Гааз родился в германском городе Мюнстерэйфеле в 1780 году. Отец его был аптекарем. Дед — доктором медицины. Все семь братьев его и сестер стали образованными людьми. Сам Фридрих учился сперва в католической школе, потом прослушал курс философии и математики в университете Йены, наконец, окончил в Вене курс медицинских наук, специально при этом изучая у знаменитого Адама Шмидта глазные болезни. Судьба его решилась, как всегда, неожиданно: он приглашен был к находившемуся тогда в Вене больному князю Репнину. И князь, вылеченный им, уговорил Фридриха поехать с ним в Россию. Так с 1802 года Гааз поселился в Москве. Сразу его стали приглашать в московские больницы для консультаций. Здесь он убедился, что работы ему хватит на всю его жизнь, — двери лечебниц и богоугодных заведений были ему открыты. С разрешения московского губернатора Ланского он принялся за работу. Быстро слухи о его успехах дошли до Петербурга. Императрица Мария Федоровна посчитала его достойным «быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором». Это произошло в июне 1807 года. Заняв эту непростую должность, он не переставал беспокоиться о своих бесплатных больных и «всегда находил время для посещения множества их». Ланской представил его к ордену Св. Владимира, который Гааз постоянно, до смерти, носил на «своем поношенном, но всегда опрятном фраке».