Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

И заставил, наконец, нашу пару опомниться. Опомнившись, она на ходу свернула вправо, к косогору. Воз накренился, завалился и перевернулся «на спину». Я под него не попал — меня отбросило далеко за нижнюю дорогу, в кусты… Все это я бы сразу забыл. Но забыть не получилось, — мама как раз была в Мстиславле. Она не раз рассказывала потом, что было с ней и дедом, когда примчались они на вопли соседей, увидели лежавший вверх колесами огромный воз со снопами и не нашли около него меня…

Все было ясно — воз–то был весом пудов в тридцать! Большой фантазии не требовалось, чтобы сходу сообразить, как все произошло, и домыслить мою судьбу… Потому у мамы и у деда сомнений относительно нее не оставалось… Я думал иначе: дед шалопайства не терпел. Потому мне и в голову не пришло, что дело во мне, — где я и что со мной? Я решил, что буду наказан за перевернутый воз, за пропавшую работу. Потому не дал найти себя, когда дед и сбежавшиеся мужики сперва отволакивали в сторону телегу, предварительно искромсав веревки и раскидав снопы. Не найдя меня в снопах, зашарили по дорожным обочинам. Но я уже спрятался аж на дедовой пасеке. Только вечером меня там отловили. Я сам понял потом, что поступил плохо. Жалел очень маму и деда с бабушкой, совершенно всем этим происшествием убитых… Прощение было в одном: это была последняя моя шалость в их жизни…

Осенью родители мои исчезли.

До конца дней они будут помнить перевернутый воз и меня.

И радоваться, что он не раздавил меня. А я тоже буду его помнить: из–за него они вспомнят не раз меня маленьким и себя молодыми. И радоваться этой памяти — перевернутому возу, намертво связавшего их со мной…

И правда: первые слова мамы, а потом отца после четверти века разлуки были о том злополучном возе. И так иногда передается из поколения в поколение эстафета Памяти…

Слово «арест» я услыхал много раньше настоящего моего ареста — родители рассказывали, что проделывали с ними украинские комиссары. Но было это «до меня». Теперь, 20 сентября 1929 года, они пропали насовсем.. Потом мне объяснили: мама и папа бросились все в ту же Украину, чтобы спасти от гибели недосожженных в годы Гражданской войны своих бескорыстных друзей, служителей лазаретов голландцев-меннонитов, чтобы успеть уберечь их от окончательного разграбления и ритуального аутодафе новых троцких…

Родители — наивные люди — полагали, что сделав столько добра украинскому народу, они вправе ожидать от него помощи в спасении его же спасавших колонистов–иноверцев. Они не учли, что в 1929 году ни украинского народа, ни самой Украины уже не существовало…

Дяди, которые пришли за мной и Иосифом, злились: не сумели его изловить! Когда мы играли в салки и я никак не мог догнать брата, я тоже злился. Но не настолько, чтобы хватать из–за этого чужие вещи из шкафов, буфетов и столов, как во–рвавшиеся к нам дяди. Я еще не понимал, что в наш дом вломились бандиты. Но сообразил, что они грабят! Грабили долго.

Награбленное выносили. Особенно старался пучеглазый с носом–хоботом. Вынесли и меня. Посадили в машину. Повезли. В приоткрытую дверцу виден был наш переулок и дом фрау Элизе. Когда мы проехали ее дом, я испугался, что уезжаю куда–то без разрешения! И крикнул:

— Фрау Элизе! Я куда–то еду!

— Какая фрау Элиза? — спросил дядя. — Фрау какая?!

— Никакая! — ответил я на первый в жизни вопрос-допрос. — Никакая ни тетя ни Элизе!

Дяди рассердились сильно, закричали:

— Кто это — фрау Элиза?! Где она проживает? Покажи!

— Не покажу! — Мне стало очень тревожно и страшно. Я вспомнил про маму и про папу, которых не видел много дней с тех пор, как они уехали на свою Украину. Я, будто наяву, увидел мертвое совсем лицо Александра Карловича в машине «Скорой помощи». И еще вот: Иосиф, когда укладывал меня спать, целовал, как мама, и, мне казалось, тихо плакал. А однажды сказал:

— Бедный ты, мой братик…

Я спросил:

— Почему «бедный»? Разве мы бедные?

Он ответил мне молчанием. Потом сказал:

— Спи, человечек…

Еще я вспомнил: Иосиф, когда пролезал в форточку из кухни на веранду, сказал шепотом:

— Никому ни про кого не рассказывай! Ни–и–икому!..

Александр Карлович, в эти дни без мамы и папы, был какой–то не такой, как всегда, а грустный, больной, старый. По–чему–то теперь он не сажал меня на рояль и не играл для меня.

А сидел со мной в кресле, тихо гладил по голове своей теплой большой рукой. И тихо–тихо, сам себе, говорил по–немецки. И фрау Элизе по вечерам не пила с ним кофе. Она приводила меня из садика и долго шепталась с Александром Карловичем. Потом целовала меня, уложив в постель, и уходила в слезах…

И вот теперь, в машине, я встревожился: «Как же так — вернутся без меня мама и папа, а меня дома нет?!» Я еще не понимал, что больше не будет дома, что его уже у меня нет, как нет больше мамы и папы. И Иосифа не будет никогда. Никого не будет. Но начал догадываться: «Не эти ли вот сердитые дяди отняли у меня моих любимых? И дом? Эти! Эти! Ведь и меня они везут куда–то, не предупредив маму и папу! Но не должно так быть, чтобы без спросу! И чтобы никакого дома не было!»

И меня стало беспокоить, что, возвратившись, мама и папа очень удивятся — меня не окажется дома! А никто не знает больше, что меня увезли, — Александра Карловича неделю назад положили в больницу. И доктор со «Скорой помощи» озабоченно бросил:

«Сердечный приступ!»… Наверно, я говорил вслух… Или дяди умели залезать в мысли? Они сказали:

— Никто к тебе не придет. Бросили тебя. Скажи лучше, где твоя тетя Элиза проживает? Мы тебя, пацан, подкинем к ней.

А машина–то только что проехала мимо фрау–элизиного дома!.. И тут только до меня дошли слова дядь! «Бросили меня?!» Папа и мама меня бросили?! Так может сказать только очень злой, очень злой человек — Бармалей, например! Наверно, и эти дяди очень злые… Во–о–от почему Иосиф не смеялся, когда убегал от них! Когда убегал в салки — всегда смеялся! А сегодня не смеялся. Только шепнул: «Никому ни про кого не рассказывай!» А перед тем, как вылезти через форточку, поцеловал меня: «Я скоро тебя разыщу! Будь мужчиной, братик!..»

— Вы злые, вы злые! — Этот крик мой в машине помню всегда… И в последний раз заплакал — больше не плакал при них.

И не разговаривал ни с кем, не отвечал никому — что–то случилось со мной…

Меня привезли в тюрьму!.. Почему в тюрьму?! Я знал, что тюрьма — дом, и в нем на ключ запирают бандитов, чтобы не разбойничали… Но я — не бандит!.. Почему же тюрьма?.. Тюрьму звали «Таганка». В нее свозили и детей–беспризорных. Милиция и дворники ловили их в «облавах», как живодеры ловили в московских дворах бездомных собак… Еще тюрьму звали «кичман», нас всех — «малолетками», — все, все здесь звалось не так, как дома, или у фрау Элизе, или у дедушки с бабушкой в