Георгий Блюмин - Юность Татищева

О Якове Бухвостове слыхал Василь от мастеров, будто видели его на торгах в Рязани, где решалось, с кем заключать подряд — с Бухвостовым или с Осипом Старцевым, что Крутицкий терем строил в московском Кремле. И будто отдали подряд Бухвостову. Тут же, в Ново-Иерусалимском монастыре, возвел Бухвостов стены и заканчивает надвратную церковь, а сам должен вскорости быть непременно, ибо без него боятся каменщики выкладывать последние яруса башен и церкви. Тимошка подумал и остался тут ждать беспокойного своего односельчанина, поругивая его втихомолку.

Тимошка поглядел еще раз на здешнюю «реку Иордан» — Истру, на растущий возле монастыря могучий дуб, именуемый по подобию иерусалимского «дубом Маврийским», прошел «Гефсиманским садом» — молодой еще рощею и зашагал по дороге, обсаженной молоденькими липками, в Никулино, которое по велению Никона, замыслившего создать здесь величественный Новый Иерусалим, называлось уже сорок лет «Скудельиичьим селом». Заглянул и в Елеонскую часовню, где сквозь золоченую решетку можно было полюбоваться деревянной моделью старого Иерусалима, чертежами палестинского храма, изданными в Риме и во Флоренции, и книгами, что привез с православного Востока монах Троице-Сергиева монастыря Арсений Суханов. В Никулине устроены были кузни и подсобные мастерские. Золотари и резчики по дереву, обжигальщики и плотники, кирпичники и мастера связного дела жили тут в специально для них выстроенных избах, что ставил еще крепостной мастер Аверкий Мокеев из Калязина, великий мастер каменных дел, поставленный патриархом вести все строительство. Большой плотницкой артелью командовал Иван Яковлев сын Корела, мастер из Осташкова. А сын его, Иван Иванович Корелин, до тонкостей ведал диковинное пока на Руси стекольное дело. Тимошка разыскал стоявшую на отшибе, за гороховым полем, избу, где жили крепостные мастера стольника Волынского — братья Михайловы и Филипп Папуга: они возводили под наблюдением Якушки Бухвостова надвратную церковь, и обойти эту избу вернувшийся мастер Татищева не мог.

Соболевский ступил на плоский серый камень, служивший порогом, и надавил на отполированный до белого блеска огрубелыми пальцами мастеров металлический кружок над дверной ручкой. Поднялась внутренняя железная закладка, и дверь тяжко повернулась в массивных петлях. В полутемных сенях, оглашаемых воркующими под крышею голубями, стояли бочки с красками и лаком, у стен стопками лежали изразцы, полуприкрытые холстиной. Отворив внутреннюю дверь, Тимошка вошел в горницу, разделенную печью и перегородкой на две половины. Первая служила кухнею и столовой, во второй мастера работали над чертежами и отдыхали. Вот и теперь широкий стол придвинут был к самому окошку, из которого по причине теплого времени и для лучшего свету совсем была вынута рама с бычьим пузырем, и в последних лучах заходящего солнца Филипп Папуга изучал тонко и подробно прорисованный чертеж церковного здания, от подвалов и служб до креста. Тимошка знал Папугу еще по Москве, когда тот работал на Яузе — складывал стены «стольного града Прешпурга» под дробь барабанов и клики Петрова потешного войска.

— Здравствуй, Филипп Назарьич, — проговорил, войдя в избу, Тимошка. — Дозволь у тебя ночь переночевать да день передневать.

Папуга поднял нехотя голову, вгляделся в вошедшего, узнал.

— Боярским ходокам наше почтение. Чай, лавку-то не пролежишь, а харчишки у нас не бог весть какие, а все казенные. Куда путь держишь, Тимофей?

— Ищу вот Якова-мастера нашего, не слыхал ли чего про него?

— Якова Григорьича? Э, брат, он теперь высоко взлетел и еще выше подымется, если боярин твой крылья ему не отобьет. Слышь-ко, неделю тому были тут голландские и польские знатные мастера, на наши онучи и лапти поглядывали да посмеивались, а как увидали монастырские башни, что мы с Яковом Григорьичем строили, так и прикусили языки и чтобы непременно подать им того великого архитектора, что придумал такое. Да только Яков с ребятами своими на Рязань ушел. И то: оброк-то в срок плати боярину, не то жена с малыми детьми по миру пойдут. Вот и набрал себе подрядов, благо силу имеет пока что. — Папуга встал из-за стола, показал Тимофею чертеж. — Гляди, коль славно все расчислил, хоть и грамоте не обучен. А младшой-то Михайлов нову краску придумал, зелену с золотом, и изразцом тем главный храм украсил; день и ночь трудился, а оброк во срок не уплатил. Сам барин Волынский приезжал, да велел дать Менке-то пятьсот батогов, чтоб, значит, не заносился шибко. Тут на погосте и схоронили Менку-то… Так что лавка слободна, ночуй…

Широкое лицо Филиппа порозовело, отер пальцами маленький нос крючком и слезинку сморгнул. Вынул из печи квасную тюрю, поставил в котелочке перед Тимофеем. Тот котомку развязал, положил на стол полоску сала, крупной темной солью посыпанную.

— Ишь ты! — удивился Папуга. — Боярский харч получше нашего будет. — И к столу подсел.

— А расскажи, Филипп Назарьич, про Петра-царя, — сказал Тимошка тихонько и быстренько перекрестился на дальний угол избы. — Ить ты, почитай, совсем близко видал его.

— Доводилось, как же. — Филипп отрезал тоненький кусочек сала, положил на хлеб.

— А вправду ли, что будто обличье у него сатанинское и будто рога у него на лбу цирюльник всякую пятницу спиливает? — Тимошка круглил глаза и тюрю перестал хлебать.

— Эко ты брех-то собачий повторять горазд! — Папуга сдвинул брови к переносью. — Я те зла не желаю, а гляди, за такие речи и на дыбу попасть недалече…

Помню, я свод воротный складывал в Преображенском. Подбежал ко мне худой, высокий, глаза веселые и давай выспрашивать, как это своды выводят, чтобы не падали наземь. А потом и сам камни ворочал да мне до вечера подсоблял. Я-то поначалу думал, что это кто из денщиков царских и ругнул его даже пару раз по-простому. А он ничего, смеется только. А тут второй такой же длинный объявился: кафтан с золотыми бляхами, на голове — шапка из волос чужих — парих зовется. Этого-то я знал и прежде, двинул он мне раз в скулу, когда поклониться в срок не успел. Да… Александр Меншиков по прозванию, из подлого люда, а куды там, не подступись… Так вот этот второй кланяется моему подручному в ноги: ваше, мол, царское величество, извольте к столу иттить, откушать, и еще что-то, по-немецкому. Я так и обмер и кувалду из рук выронил. А Петр-то Алексеич, государь, крепко так меня за плечи обнял: трудись, говорит, Филипп Папуга, во славу российскую. Поискал чего-то в кармане, не нашел да и рванул с мясом три пуговки золотые с кафтана Меншикова, мне отдал. «За науку спасибо», — говорит. Две-то пуговки мы артелью пропили в тот же вечер во здравие государево, а одну сберегаю, и детям своим завещаю беречь… Красив молодой царь лицом, кудри черные, станом тонок, в руках силушка великая. И высок-то вытянулся, в сажень, пожалуй, будет. С нами-то прост, а гляди, как заморские послы уважительно говорят с ним — ума палата. Сам, вишь, чертеж сделал и церковь поставил на дороге из Преображенского в Немецкую слободу. По нашему каменному делу — мастер, да и по корабельному успел. Плотники сказывали, что строили с ним корабль на Переяславском озере; там он себя подшкипером переяславского флота называл. И в Архангельске запросто с гамбургскими матросами пировал.