Георгий Блюмин - Юность Татищева

Долго не темнело июньское небо над Истрой. Уж отзвонил вечерню колокол монастырский, огни погасли, лишь кое-где дымились костры у дороги, там под телегами ночевали мужики. Пришел с работы мастер Леонтий Михайлов, старший брат засеченного насмерть Евмена, молчаливый, с неподвижным лицом и густо обсыпанной сединою черной бородой. Подсел к столу, тоже стал слушать разговор. Весь день был на сенокосе, на речке Колоколенке.

— Кончим тут стену монастырскую, велено уже нам идти на Москву, полковую избу Сухаревскому стрелецкому полку строить. Государь велит, чтобы каменное украшение было над Троицкой дорогой, где начало оной. Стрелецкой-то полк Сухарева Лаврентия первый ушел тогда к Петру Алексеевичу в Троице-Сергиев монастырь… Мы с охотою бы, кабы Яков-то Григорьич с нами пошел. Уж больно хорош мастер, с нами добр, ить такой же крепостной чин, что и мы.

— Якушку от вас забрать приказано. — Тимошка Соболевский слушал Папугу с разинутым ртом, а теперь, вспомнив боярский наказ, заважничал. — Про то боярин Татищев ведает, что ему с холопьями своими делать.

Филипп сплюнул, убрал котельчик, полез на печь. Михайлов, так же молча, бросил армяк на лавку у стены, лег. А Тимошка, поругиваясь, устроился на лавке возле окна, сапоги снял, завернул в кафтан и положил под голову. На главном куполе собора уже светлела новая заря.

Два дня еще ждал Бухвостова конторщик Тимошка, а поутру на третий день двинулся в путь с попутным обозом к боярину Шереметеву, опасаясь прогневить хозяина промедлением в делах. Филиппа и Леонтия просил строго наказать Бухвостову, коли вернется, не медля ни одного дня идти в Спасское. Сам к вечеру добрался в Дедово, заночевал, поутру вдоль речки Нахабинки снова вышел к Истре, у деревни Зеленьково. Поругавшись и поторговавшись с мужиками, нанял лодку и спустился на ней до самого устья истринского, где острым углом входила Истра в реку Москву. Вот и усадьба Шереметевых. Среди корабельных сосновых рощ приютилась деревенька Уборы, дальше — село Спасское. В Уборах Тимошка остановился на ночлег, узнал, что боярин Петр Васильевич дома, и утром, вычистив кафтан и сапоги, отправился к боярским хоромам. Только боярин Петр Васильевич человека от Татищева не принял, желая прежде видеть Бухвостова, дабы договор с ним на строительство церкви заключить.

Между тем Бухвостов, вернувшись к Ново-Иерусалимскому монастырю и не отдохнув с дороги, отдал строителям все распоряжения и поспешил с Михайлой Тимофеевым и Дмитрием Семеновым в Спасское. На крыльцо шереметевского дома взошли поздно вечером, разбуженный боярин сам вышел к ним и велел было уже вести мужичье на конюшню для порки, но узнал вовремя, что за люди пожаловали. Тут же приказал подать бумагу и чернила и, пока ходили за тем и другим, расспросил подробно у Якушки, сможет ли тот храм Спаса Нерукотворного образа возвести, да такой, чтоб краше и благолепней нарышкинского храма в Филях был. Яков сузил серые глаза, оглядел подворье, холм тот, где храм должен встать, будто что-то увидел, и глаза его заголубели, как всегда при волнении с ним бывало.

— Могу, боярин!

— Да чтобы в срок небольшой, вишь, немолодой я уже, а сам хочу видеть искусство твое знаменитое. Хватит десяти годов?

— В пять управимся! — Яков тряхнул светлыми кудрями. — А то и в два.

— Гляди, ловлю на слове. Мне чем скорей, тем лучше. Пиши договор на два года!

Тут только прибежал Тимошка Соболевский, Якову кулаком погрозил, но ругаться при боярине не посмел. Его-то и посадил Петр Васильевич писать бумаги, благо у Тимошки почерк ровный и витиеватый.

«…Сделать все добрым мастерством и твердым, чтоб было прочно, а будет в том нашем каменном деле от нашего нерадения и худого дела, опроче пожару, будет какая поруха в 20 лет и то порушенное дело починить и сделать заново нам, подрядчикам, мне, Якову, с товарищи, своими каменными всякими припасы и безденежно» [9] Здание выстроенного Я. Г. Бухвостовым храма вот уже триста лет стоит «без порухи» в подмосковном селе Спас-Уборы, являясь одним из шедевров мирового зодчества. .

В первый год Яков должен был возвести нижний ярус: куб-четверик, окруженный полукружиями алтаря и притворов. Волны притворов плавно обогнула галерея с низким парапетом. Сверху храм повинен был глядеться цветком с четырьмя лепестками и квадратной сердцевиной. Но Яков в год не уложился. И Шереметев затеял тотчас судное дело. Тут и заступничество Татищева не помогло: за неграмотного Якова руку к договору приложил Тимошка Соболевский, и поручился он же за всех Татищевых людей от имени боярина.

Бухвостова найти было трудно. Поехали за ним и в Москву, и в Рязань, и в Астрахань. И писали Шереметеву многочисленные холопья: «Поймать себя он, Якушка, не дал и от их посыльных людей ушел». После сам явился к Петру Васильевичу, повинился и новый договор заключил. И снова, могуче увлеченный другими творениями, не сдержал обязательств. Теперь уже посадили его в колодничью палату за решетку и приговорили бить кнутом нещадно. Но Шереметев, видя пригожесть начатого храма и великое благолепие Якушкина чертежа, в 1694 году писал сам в Приказ каменных дел: «Понеже засечь могут того Якушку-мастера насмерть, об наказании я не челобитчик». В краткий срок храм поднялся над Москвой-рекой, окруженный каменной, с богатой резьбою оградою. Церковь и колокольня — в одном объеме, «под колоколы». В пять ярусов. А каменная резьба, будто скульптура: тут и висячие двойные гирьки, и резные гребешки, и гроздья винограда, и лопнувшие гранаты, и листья с каплями росы, и акантовые листья коринфских капителей. Знал Яков Бухвостов тайны северорусских деревянных многоярусных церквей, ведомы ему были и секреты возведения храмов в Белоруссии, на Украине, в Польше, в Голландии. До всего допытывался, во все русскую великую душу вкладывал. Сам приказывал, сам чертил и рисовал все убранство, сам добывал строительные материалы, сам людей набирал. Особливо отличал белорусских мастеров, что и под долгим игом Литвы и Польши сохранили высокое изначальное искусство рельефной каменной резьбы.

…В конце лета 1694 года, на праздник спаса, явились в Спасское в дворцовой карете четыре стольника от царицы Прасковьи Федоровны звать боярина Петра Васильевича к царскому столу, в Измайлово. Шереметев вышел к царским посланцам в богатых боярских одеждах: синяя шелковая рубаха ниже колен в поясе стянута парчовым кушаком с золотыми кистями, на ногах — легкие сапожки из беличьих шкурок, серебряной ниткой прошитые. Борода до пояса и черные еще волосы спускались до плеч. Стольники поклонились боярину. Все четверо — совсем еще мальчики, и боярин подумал, что могли бы прислать за ним кого-нибудь и посолиднее. Самый младший, в ловко скроенном кафтанчике, и вовсе не поклонился, а только с интересом разглядывал холеную боярскую бороду в кольцах-завитках.