Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях - 2

– И что Вы мне суете этот ворох снулых бычков? Покажите мне одну рыбку, но чтобы она была красавица! Молто белло! Фреско! – мужчина спорил с продавцом.

– А на что Вам одна рыбка? Одна рыбка заскучает на Вашей сковородке! Берите всех! – продавец доставал из корзины блестящих рыбин и тыкал их хвостами почти в лицо покупателю. – И Вы не правы, они резвые и молодые, и только утром брыкались, как невеста на брачном ложе! Виваче и мобиле! Гляньте, гляньте!

– А что Вы кажете мне их с тылу? Вы покажите мне их в лицо! – торг продолжался. – И на что мне столько? Мы живем вдвоем с мамой.

– Что за Вашу маму, Лёнечка, то все знают, что она может получить радость, скушав три таких рыбки за один присест! Так что берите все пять!

– Дьяболо! Пять – это ни туда, ни сюда. Что это за число – пять? Это невозможно. Импосибль!

– Батюшки! – Митя от неожиданности присел, хлопнув себя ладонями по коленям, да так и застыл. – Мамма кара! Лёнечка, значит? Ну, здравствуйте, синьор Луиджи!

Перед ними стоял не кто иной, как директор бродячего итальянского цирка синьор Луиджи Фаричелли собственной персоной. Персона сначала опешила, а после, узнав в плохо одетом громиле парня, принесшего ему однажды неплохой куш, хоть и потрепавшего нервишки, обрадовалась.

– Кажется, Кузякин? Какими судьбами! – он вглядывался в щуплого спутника Мити и смутно узнавал его. – Гардемарин с маслом. Так вы знакомцы, вот оно что. Ну, рассказывайте, как вы тут? Каким ветром?

Мама Лёнечки «Луиджи» оказалась очень заботливой, гостеприимной, радушной и говорливой, как, наверно, и все остальные мамы этого благословенного города. Сын являлся к ней при любой оказии, летом реже, но обязательно два раза в год – весной на Песах и осенью на День покаяния. Нынче сезон не удался, труппа разбежалась и вот он тут. Синьор Луиджи плакался двум друзьям, что все его бросили, что удержать артистов ему было нечем, что лакомый Нижний в этом году ему недоступен из-за Выставки – никто до ее окончания, конечно, и не подумает уступить площадку проезжим конкурентам. Что борцы его разругались вдрызг – сначала Крайник затребовал такую же сумму за выход, какую получал «чемпион». А потом его амбиции пошли еще дальше, и он захотел и сам титул. Потом он плюнул на них всех, и теперь борется где-то то ли в Киеве, то ли в Харькове. Что мечта иметь собственный шатер, собрать постоянную труппу шапито и не быть связанным ни с какими директорами и администраторами, уходит все дальше за горизонт. И года уходят. И силы уже не те. А вот, если бы, Дмитрий подумал и помог старому другу Фаричелли, то…

– Не агитируйте меня, Леонид! Это тема закрыта навсегда, – Митя был вежлив, но тверд. – Я теперь отношусь к спортивным занятиям с должным уважением и ответственностью. Дурить публику извольте без меня. Простите, мы, наверное, пойдем…

– И даже думать не пробуйте! – мама усадила обратно за стол, привставшего было гостя. – Кушайте, мальчики! Кушайте. Исхудали-то как на заморских харчах. Не слушайте моего непутевого сына. Он сам выпутается из любой ситуации, я-то его знаю. Николай, кладите себе еще селедочки.

– А где же теперь Георг Крафф? – спросил Митя, которому чемпион импонировал более других циркачей, хотя он его так и не сумел положить на лопатки. – Уехал к себе на родину? Или тоже где-то борется сам по себе?

– Жорка-то? – спросила мама Леонида и чему-то засмеялась. – На родине, конечно, где ему еще быть!

– Да тут он, – отвечал синьор Фаричелли. – Как без работы остались, так оба сюда и вернулись. В доках он, Жорку Кравчука там каждый знает. Мы ж с ним неразлучны с юности, росли вместе, на соседних улицах. Он такой же «Крафф», как я – «Фаричелли»! Сегодня вечером и увидитесь.

Нужно было отправить путешественников по домам и купить два билета – один до Питера, второй – до Нижнего. Одесситы, хоть и с причитаниями о последней рубашке, но наскребли, скинулись и дали приятелям в долг. И принарядили их со своего плеча. Так что Мите досталась золоченая жилетка Георга Краффа, а Николаю – полосатые штаны и что-то еще из сэкономленного Фаричелли реквизита. По дороге на вокзал друзьям попался на глаза телеграф, и Николай из своей доли дал кому-то длиннющую телеграмму. Теперь денег на два билета снова не хватало. Оба решили ехать в Нижний, потому как это было ближе и дешевле. Поезд отходил через два дня. Накануне отъезда, вечером, пришел ответ на телеграмму.

– Синьор Луиджи, – размахивая бумажкой, вопрошал Николай. – За месяц соберете труппу?

– Что Вы, Коля? Зачем? Летний сезон, считай, упущен. Нет смысла.

– Три недели августа в ярмарочном цирке Нижнего Новгорода, после – на Ваше усмотрение любые два города губернии на выбор. По-моему, неплохой задел можно отбить? Там, глядишь, и на шатер насобираете. Аренда божеская. Там же, в Нижнем, и долг наш получите. Жаль, что никто не додумался, чтобы деньги можно было переправлять с телеграфом! Или хотя бы с почтой , – Рихтер улыбнулся своей шутке. – Ну, так что? Едете?

– В Нижнем? Да рядом с Выставкой? Да в ее разгар? – Леонид недоверчиво кривил губы в ухмылке. – Нехорошо так издеваться над пожилым человеком, юноша. Сердце бедного итальянца может не выдержать. Вы же не волшебник?

– Я – не волшебник, – скромно подтвердил Рихтер. – А вот моя матушка является родной и единственной племянницей супруги директора цирков. Родственники мои уже не чаяли увидеть меня живым, поэтому, получив весточку, готовы сделать для меня многое сейчас. Вот подтверждение аренды.

– Так вот откуда места в первом ряду! Ха-ха! – хлопнул по спине друга Митя, от чего тот чуть не улетел прямо в объятия синьора Фаричелли.

***

Андрей Григорьевич Полетаев ворочался и никак не мог заснуть. Стоны за стеной то стихали, то возобновлялись с новой силой, а с недавних пор к ним добавился и еще какой-то хриплый неравномерный звук, который пугал его своей неопределимостью. Уж, не задыхается ли там вдова? Куда ж смотрит ее компаньонка?

Андрей Григорьевич встал, надел брюки и как был, в ночной сорочке навыпуск, вышел из своей комнатки, прихватив керосиновую лампу – единственный источник света по ночам, свечей он не держал. Пройдя сени, он застыл перед дубовой дверью соседки и прислушался. Звуки стали отчетливей, а затем резко прервались. У него заколотилось сердце. Через минуту все началось опять – стон, пауза, стон, хрип. Полетаев подумав, что все совсем худо, постучал. Стоны стихли, хрип продолжался, но никто ему не ответил. Он толкнул дверь и вошел, не разобрав в полумраке ничего.

Такая же, как у него керосинка, коптила, хлюпая и мигая. Он подошел и подкрутил ее, довольно низко наклонившись над вдовой. Дыхание ее было ровным, спустя два-три вдоха, он услышал знакомый стон. Обернулся оглядеться. Смотрящая за вдовой женщина сидела поперек принесенного специально для нее узкого топчана, прислонившись спиной к стене и крепко спала, периодически громко всхрапывая, что Полетаев и принял за предсмертные хрипы. Все стало понятно и не страшно. Он уже собрался уходить, как понял, что у вдовы глаза открыты.