Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

Зато на переправе Кабан поспал. Море снова штормило, от парома тянулась огромная, как хвост кометы Галлея, очередь, которая дошла до них через тридцать часов.

На Чонгар они приехали утром. Кабан уже потерял счет дням, помнил четко только то, что из морга он вышел девятого сентября. И когда Тимофеевич между делом сказал, что сегодня 12-е число, искренне удивился и пересчитал: сутки на Успенке в ожидании Тимофеевича, и двое суток, оказывается, заняла дорога? Он не учел в своем внутреннем жизненном календаре этих длинных часов. Когда ехали через Крым, Кабан жадно смотрел в окно, вспоминал, думал, запоминал, понимая, что в следующий раз попадет сюда не скоро, если вообще попадет. Спросил у Тимофеевича, как живется при новой власти.

— Ничего, — ответил тот, — живется, нормально. Особенно пенсионерам и бюджетникам. А так, конечно, жизни нет — ни тебе сезона, ни курортников. Не интересно, да и дышится тревожно.

— А Путина тут любят?

Тимофеевич покосился на Кабана, будто тот спросил что-то неприличное:

— Обожают.

Когда подъехали к пропускному пункту на Чонгаре, отец и жена уже ждали Кабана на украинской стороне. Тимофеевич устало склонил голову на руль — он был в дороге на сутки дольше и чуть ли не в два раза старше Кабана по возрасту, но держался молодцом. Кабан посмотрел через лобовое стекло на ярко-синее свежее крымское небо. Радости он не ощущал, скорее, тревогу и очередную опасность. Не торопясь, вылез из автомобиля, вдохнул прохладный воздух, глянул на мастерку, не проступила ли кровь через бинты и футболку, потоптался, разминая ноги, и пошел, засунув руки в карманы спортивок, к пропускному пункту.

— Доброе утро, зема, — обратился к погранцу. — Как служба?

— Здравия желаю, — пограничник не выглядел так свежо, как небо.

— Где здесь пешеходный переход на ту сторону?

— На Чонгаре пешеходки нет отсюда, только на машине.

— А как же люди ходят? — удивился Кабан.

— Они не ходят. Они ездят.

— И что, совсем никак?

— Совсем.

— Понятно. Спасибо, зема. — Кабан вернулся к «шестерке» и сообщил Тимофеевичу, что в Украину придется ехать на машине.

— Не получится, — вдруг уперся Тимофеевич. — У меня номера до сих пор украинские, а права и паспорт — уже российские. Могут машину на штрафплощадку поставить.

Кабан удивился еще раз порядкам и снова засунул руки в карманы спортивок.

— Зема, — позвал он погранца, — а как мне на ту сторону перебраться? Очень надо, а машина переехать не может.

— Позвони своим, скажи, пусть они пройдут украинских по­граничников и выедут на «ноль», нейтральную полосу. Там встретитесь, ты из машины в машину пересядешь — и все дела.

«Шестерка» Тимофеевича и джип отца Кабана встретились ровно посредине «нуля», за ними в нескольких сотнях метров развевались на пунктах пропуска на прохладном ветру флаги Украины и России.

Жена Кабана не узнала, так он похудел и изменился. Скользнула ищущим взглядом по фигуре, как по чужому, и снова стала заглядывать сквозь стекло в «шестерку» в поисках своего мужа.

— Света, — сказал он, — это же я, Серый.

Она упала к нему в руки и расплакалась. «Теперь точно не убьет, — с улыбкой подумал Кабан. — По крайней мере, не сегодня!»

Отец еще долго обо всем говорил с Тимофеевичем, обсуждали политику и рыбалку, они давно не виделись, но Света, придя в себя, расплакалась еще раз, и они наконец разъехались.

Удобно устроившись на заднем сиденье, Кабан держался за бок и смотрел в окно. Возможно, впервые в жизни он так остро ощущал, что вернулся на Родину. Не выдержав напора вопросов отца и жены, через полчаса он уронил голову на грудь и крепко заснул. Он еще не знал, что его приключения не закончены и через несколько недель судьба подарит ему возможность ответить добром на добро и ему выпадет позаботиться о Нюсе, которую затравят как «бандеровку и фашистку» медсестры и врачи. Нюся с дочкой будет жить у Кабана дома до тех пор, пока не найдет с помощью военного врача, который с тяжелым ранением в июне попал в Амвросиевскую больницу и за которым она ухаживала, работу в госпитале и не снимет квартиру в Харькове. Через пару недель к ней переедет интерн Женя, Степанов сын.

Но все это произойдет позже.

А сейчас Кабан, завалившись на заднем сиденье, спал в машине, которую вел его отец, на переднем сиденье красила губы и приводила себя в порядок его, Кабана, любимая жена. Он видел во сне, как дома перед большим зеркалом, в котором отражаются старые настенные часы с оленями, расчесывает длинные красивые волосы их дочь — не существовало в мире в этот момент счастливее человека, чем Кабан, такая вокруг стояла тишина. И только часы в унисон со встречными машинами, иногда забывавшими выключить дальний свет, который метался по салону, регулярно отбивали полночь и тревожили его сон: «Мы знаем, где ты спрятал свой пулемет, Кабан!» — и Кабан нервно вздрагивал, прикрывал рукою глаза и хотя бы на эти мгновения переставал громко храпеть.

Помогая выносить раненых, Франко сделал четыре ходки. Его высокая фигура служила отличной мишенью, но Дрын, наш начмед, не успевал еще сделать перевязки вновь поступившим, как Франко с Мастером уже тащили очередного «трехсотого». Дрын чувствовал во Франко, несмотря на разницу в возрасте и всем остальном — казалось бы, что между ними может быть общего? — родственную душу. Франко, как ребенок, любил фотографировать планшетом и обаятельно матерился по-английски, ослепительно при этом улыбаясь, в нем очень гармонично сочетались эти два качества — дет­ская непосредственность и брутальная интеллегентность, удивительно приятная смесь:

— Франко, факинг шит?

— Факинг шит!

Очень простой, спокойный, ясный, колоритный дядька с твердым, как скала, характером. Не любил пьяных, ругался до пены у рта с теми, кто пил в батальоне; бесился, как всякий правильный человек, из-за плохой организации в армии. Алина сделала перевязку, Дрын пытался поставить тяжелораненому Франко капельницу, но сильное кровотечение в легких практически не оставляло шансов на жизнь. Франко умер через несколько минут после того, как его доставили в школу, но никто не хотел в это поверить.

В небольшую постройку, которую медики приспособили под санчасть, заходили бойцы и спрашивали, правда ли, что Франко умер, и Дрын молча кивал на прикрытое серой простыней длинное худое тело Марко Паславского. У бойцов от изумления и горя искажались лица — многие считали украинского американца своим близким товарищем.

Легкое настроение, которое витало в батальоне вчера, после сегодняшнего неудавшегося штурма сменилось горечью невозвратных потерь.

В медицинском институте тридцатичетырехлетний Дрын получил специальность врача-психиатра. До войны он работал в общественной организации «Всеукраинская сеть людей, живущая с ВИЧ», помогая справляться инфицированным с их внутренними проблемами, и был вполне доволен своей работой. Когда начался Майдан, пришел в медсанчасть одним из первых, оттуда — сразу же в «Донбасс», где сначала стал санинструктором первой штурмовой роты, а в середине августа — начальником медчасти всего батальона. Здесь, на передке, Дрын впервые пожалел, что не выбрал другую врачебную специальность. Психиатр — это не совсем тот доктор, который остро необходим на фронте. Для того чтобы поговорить с солдатом по душам, с ним нужно или помолиться, или выпить, быть священником или собутыльником, но совсем не обязательно — психиатром. Врачей на передовой не хватало катастрофически, поэтому основную нагрузку несли парамедики — люди, ставшие медсестрами и стрелками-санитарами после курсов оказания первой помощи. Многие из них, как и Дрын, получили первые серьезные навыки во время кровавого зимнего противостояния на улице Грушевского и в первых боях на востоке.