Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

Второй танк стоял в балке, поэтому стрелять по нему было одно удовольствие. Прямым попаданием сверху в бензобак решились все проблемы — танк мгновенно вспыхнул, как спичка, башню ото­рвало и отбросило далеко в сторону, экипаж сгорел заживо, без вариантов. По разным данным, говорит отец, в тот день они подбили до четырех танков и где-то четыре-пять бээмпэ. Кроме «Донбасса», в Красносельском воевали 39-й и 40-й батальоны территориальной обороны, 93-я бригада, 17-я танковая бригада, 3-й полк спецназа (11—12 человек), отец говорит, что видел погибших ребят с нашивками «Правого сектора». Всего в Красносельском держали оборону чуть более двухсот человек.

После подбитых танков россияне отошли километра на полтора, откуда периодически били по селу артиллерией и танками.

Яцек предложил им обменять пленных на выход из окружения, но россияне прогнозируемо ответили, что пленных они уничтожат вместе с украинцами. Отец тогда еще пошутил: «Россияне своих не бросают. Они их уничтожают!» Пленные — совсем молодые ребята-контрактники — помогали таскать и перевязывать раненых украинцев, отец говорил, что они могли бы стать лучшим наглядным пособием, чтобы продемонстрировать — никакой ненависти обычные русские парни к украинцам не испытывают, они не хотят с нами воевать точно так же, как и мы с ними. Точнее, не хотели.

Пленных решили отдать. Но вместе с ними передали и своих тяжелораненых бойцов в надежде, что им окажут срочную медицинскую помощь. Но, как выяснилось через несколько дней, к нашим тяжелораненым даже никто не прикоснулся, из пятерых умерло четверо, выжил только Шурлик.

Пока отдавали раненых и пленных, пока российский танкист ходил в подбитый танк за шлемофоном, на поле боя установилась тишина. В воздухе висел запах дерьма и крови, соленый терпкий запах разорванных на части тел. Кто мог, пошел по полю искать раненых и обозначать убитых...

Отец, у которого разламывалась голова, звонил всем, кого знал: «Правому сектору», артиллеристам, знакомым военным командирам. «Правый сектор» пытался прорваться на помощь, но попал в засаду, а артиллерист с позывным Капкан сначала взял координаты, а потом перезвонил и сказал: «Я до вас не достану. Мне запретили работать...»

Телефон ловил связь, только если залезть на трубу дома — отец там так и простоял около часа — с трубкой на трубе, пока пытался договориться о помощи. Потом он отдал телефон — очень болела голова, а обезболивающее уже закончилось — Борису, который уже сам общался с Семеном Семенченко.

Хутор продолжали обстреливать, бойцы огрызались, как могли. Поздно вечером к ним обратился российский полковник Лиса — действительно, такой шустрый живчик, похожий на лису, — сказал, что у него есть приказ на уничтожение, поэтому лучше сдаться в плен. Мол, никто на штурм уже не пойдет, просто сравняем этот хутор артой с землей, и все дела. У них, мол, и так «двухсотых» много, непонятно, как это объяснять дома. Время на размышление Лиса дал до шести утра. Яцек и лейтенант из «Кривбасса» пошли на переговоры, но их никто не стал слушать — уткнули мордой в землю и взяли в плен. Во время переговоров стрельба со стороны россиян не прекращалась, и не ожидавшие такого подвоха несколько бойцов вышли из укрытия и получили ранения, например, капитану Апису перебило руку. Ходил к россиянам и комроты 39-го батальона Пасечник — ему Лиса пообещал, что все сдавшиеся добровольно получат статус военнопленных, а раненых передадут Красному Кресту.

— Не верьте! — сказал отец. Способность воспринимать дей­ствительность отцу поддерживал обезболивающими таблетками Яр. — Нас отдадут сепарам!

— Лиса дал слово российского офицера!

— Ему прикажут — и все слова умрут.

Борис постоянно говорил по телефону с Семеном, который обещал поддержку, просил держаться, но около часу ночи связь с ним оборвалась. Многие бойцы в ту ночь пытались выйти из окружения. Минометчикам, практически всем, это удалось, самостоятельно прорвались Брест и Усач, вышел Галл с группой из десяти человек — несколько суток они бродили полями, прятались в заброшенных фермах и сидели в посадках. А Оресту не повезло — погиб в перестрелке. И многие не вышли, судьба их неизвест­на до сих пор.

Следующий день окруженные в Красносельском бойцы пытались тянуть время в надежде на помощь украинской армии. Но помощь не шла, и в конце концов все поняли, что она и не придет. Россияне начали бить из «нон»: сначала недолет, потом перелет — последнее предупреждение. Первыми начали сдаваться армейцы, за ними потихоньку потянулись тербаты и добровольцы. Небольшая группа «Донбасса» пыталась держать оборону под обстрелами артиллерии примерно до семи вечера, но, осознав бессмысленность сопротивления, также вышла в плен. Перед сдачей портили оружие, топили в колодцах, ломали телефоны. Отцу запомнился поступок одного совсем молодого парня с позывным Мирный — он воткнул флаг Украины посреди поля и стал около него. Россияне не очень понимали, что с ним делать, кружили на бээмпэ, кричали: «Сдавайся! Опусти флаг! Сейчас застрелим!» — но Мирный стоял, не обращая на них никакого внимания. Это был бессмысленный, но героический поступок.

Пленных держали всю ночь в поле, а наутро разделили: раненых, тербаты и армейцев передали Красному Кресту, а «Донбасс», около ста пятидесяти человек — отдали «дэнээровцам».

Так закончилась Иловайская операция, точнее, так закончились основные боевые действия. В Киеве отец получил третью степень инвалидности, но скрывает это и продолжает воевать в другом воинском подразделении. И дело здесь даже не столько в патриотизме — хотя и в нем тоже, а в том, что у нас нет выбора. Все наши вещи, вплоть до носков, остались в Донецке. Наша квартира осталась в Донецке, наши машины остались в Донецке. В нашей квартире вместе с моей мамой теперь живет сепаратист, мама с ним познакомилась на митинге, своими безумными глазами он напоминает Губарева, а хищной манерой говорить — Путина. На нашей машине он ездит на свой сепаратистский блокпост, он лежит на нашем диване и смотрит по нашей большой плазме «Россию-24» и «Лайфньюс», прикидывая, кого бы еще ограбить и чтобы еще «отжать». Я даже не знаю, он местный или приезжий, да и мне все равно, если честно. Я его ненавижу, он отобрал у меня все: маму, дом, школу, учебники, мой город.

Маму я очень люблю, но не понимаю. Я не понимаю не то, что она рассталась с папой — это как раз можно объяснить, иногда люди разводятся. Я не понимаю, как можно было выбросить всю свою жизнь, все тридцать семь лет на эту помойку? Ради чего? Ради «русского мира», о котором она до весны 2014 года ничего даже не слышала?

Мы с отцом снимаем однокомнатную квартиру под Житомиром. Он собирается на войну, я — в новую школу. Я буду жить здесь. Это главное, о чем я хотел сказать.