Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— А Д-дуло нашли? Хоть что-то?

— Не, только берцы. Их Лао забрал. — Лао тут же принес откуда-то из каптерки пыльные, все в красной глине, связанные шнурками, берцы. Подобрать в том аду берцы только что разорванного на куски товарища, таскать их с собой семь дней по посадкам и буеракам, скрываясь от российских солдат и не бросить — на это способен только он, Лао.

Царь осторожно взял берцы и заглянул внутрь.

— А г-де н-ноги? — удивился он.

Бойцы недоуменно пожали плечами.

— Хочешь с Дедом поговорить? Он сейчас дома, в Харькове, на больничке лежит. Алло, Дед? Передаю трубку!

Это был один из лучших дней в жизни, которые прожил Олег.

Документы отдали около шести. На улице моросил дождик, вдалеке, где-то севернее Краматорска, слышались уже знакомые раскаты тяжелой артиллерии: г-гух, г-гух, г-гух. Таксистом оказалась женщина, как говорят, повидавшая жизнь и знающая, куда нужно зайти и откуда правильно выйти. Не стесняясь, говорила вслух о том, что волновало в те дни многих:

— У меня два сына, так лучше пусть отсидят в тюрьме, чем пойдут воевать! Не пойму, что вам всем там неймется? Объявили бы Януковичу недоверие и поставили бы своего, а вы войной пошли! Все ж нормально было. Хорошо же жили, хорошо!

Наталья сначала не хотела вступать в спор, так устала от двух дней поездки без отдыха, но тут уже не выдержала:

— Да, вы жили, по вашему городу вижу, хорошо! Вижу, какие у вас тут дороги, какие остановки, какие вокзалы! Вы жили хорошо, да! — Она уже не сдерживала гнева. — А как остальная страна жила? Мы пахали на вас, мы! С каждого города башляли столько на ваш Донбасс, чтобы вы хорошо жили! Взять на заводе у вас зарплаты, и взять у нас! Что, не так?

— П-перестань! — старался успокоить жену Олег, но та никак не могла замолчать и говорила, говорила, говорила о том, как несладко живется в Украине простому человеку, как за два­дцать с лишним лет потерялась вера во что-то лучшее и справедливое.

— За это ж люди и воюют... — начала было говорить таксистка, но вовремя осеклась.

— М-мы за это в-воюем!!! — тут не выдержал уже Олег.

Дальше, до самого автовокзала, молчали. Так оно для всех спокойнее.

— На автобусе или маршрутке лучше не ехать вам, поздно уже, — посоветовала напоследок таксистка. — Пока все блокпосты проедешь... Давайте лучше на поезд? Да и на жэдэ ждать лучше.

Плацкартный вагон быстро заполнился пассажирами. Наталье и Олегу достались боковые места, и они, откинув столик, разложили оставшуюся еду и начали потихоньку есть бутерброды. Рядом расположилась компания, очевидно, семья — одетая дорого, ухоженная женщина средних лет, рот — в ярко-красной помаде, судя по разговору, рядом сидел ее брат и их родители, к ним тут же подсели знакомые:

— У меня крестник, — хвасталась лощеная женщина, — в дэнээре уже до майора дослужился! Награды имеет! А был обычным слесарем в жэке.

— Эти козлы-укропы опять вчера нас бомбили! — поддерживали тему знакомые. — Когда они уже сдохнут?

От таких разговоров Олег и Наталья, переглядываясь, втянули головы в плечи. Перед самой отправкой в вагон зашли трое крупных мужчин. Когда они проходили мимо в поисках своих мест, Наталья услышала отрывок из их разговора: «Помочили укропов, надо ж и передохнуть чуток!» — и громкий смех. Она вжалась в сиденье. Ее не покидало ощущение, что они с мужем ездили в экстрим-тур, смертельно опасную экскурсию, и вот теперь наступает последнее испытание — поездка в поезде с врагами.

Лощеная с красными губами вышла в Харькове, за ней — три боевика, радующихся побывке. Наталья и Олег выходили из вагона последними, словно нехотя. Им еще предстояло добираться домой несколько часов, но очутиться в родной области, в родном селе, среди таких же, как ты, среди тех, кто думает с тобой одинаково, кто не будет по тебе стрелять, захотелось в ту же секунду, как только ноги коснулись перрона.

Когда сели в маршрутку, позвонил Лао. Сказал, что едет наконец на Дебальцево, там скоро будет горячо. Олег его понимал: пока их крутили в кровавой мясорубке под Иловайском, там, где-то далеко, в мирном Кременчуге, состоялся суд, и Андрюху заочно развели с женой, попутно отобрав квартиру, и машину, и, само собой, дочь — все это вдруг оказалось не его.

— Остался я на улице, братуха! Гол как сокол. Да я бы и так дочке все отдал, без суда. Но дочке! — сокрушался Лао. — На нее бы все переписал! Моя мама ходила на суд, видела, как жену на джипе какой-то толстый боров привозил. Жена на суде, представляешь, заявила, что дочка — не от меня! И даже какую-то экспертизу показывали. Все купили, суки!

Оспаривать судебное решение Андрей не стал. Посчитал, что лучшим ответом будет Дебальцево. На то он и Лао: «...каждый должен пройти свой путь». Олег закрыл глаза, вспомнил, как они до­брались до первого украинского блокпоста около Волновахи, как попадали на землю от радости. Нацгвардейцам, ехавшим на Многополье, они отдали весь свой боекомплект, до последней гранаты. А дальше помнил уже только картинки из Одесского госпиталя, в который не помнил, как попал.

Жалость, с которой Наталья наблюдала за первыми шагами мужа дома — как он обживался по-новому с домашними вещами, как заходил на крыльцо, как неумело ел вилкой жареную картошку с яичницей, как жадно пил колодезную воду, как спал, как кричал во сне и плакал, и стонал; и дергал руками и ногами, как закрывал и прятал голову от чего-то ужасного, как выл, как шел, прихрамывая, по улице, как говорил с людьми, виновато улыбаясь, — ее жалость сменилась тем, что называют нежностью. С них обоих будто бы содрали кожу, и теперь они боялись ранить друг друга любым неосторожным словом или жестом. «Наверное, это и есть любовь?» — гадала Наталья. Любовь, которую они познали иначе, через много лет, прожитых вместе. Счета за газ и электричество, доллары, купленные по выгодному курсу и отложенные на ремонт, — все, что касалось материальной стороны жизни и до войны составляло главенствующую ее часть, вдруг отошло на задний план, стало казаться не таким уж и важным. «Главное, что все живы-здоровы! — думала Наталья. — И чтобы не было войны!» Но война по-прежнему шла.

Да, дома все как-то стало по-другому. Не так, как раньше. И не так, как в батальоне. Не такая стояла осень, как все остальные сорок пять, которые он уже повидал, но из которых далеко не все теперь помнил. Олега комиссовали, признали негодным к дальнейшему прохождению воинской службы, присвоили инвалидность — еще одну — к той, которую он скрыл весной в военкомате при зачислении в батальон. Первые недели дома родные не спускали с Олега глаз: он идет на улицу — и они за ним на улицу, он с лопатой или граблями — на огород — и они за ним крадутся на огород; боялись, чтобы не наложил на себя руки, много ведь историй разных рассказывают, тяжело им.