Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Я спешно стал собираться. Растолкал Итти-Нергала и, торопливо объяснив ему, что случилось, поручил ему заботу о дворце, обязав в мое отсутствие слушаться царевну Ариадну, как меня. Решительно запретил ему и думать о том, чтобы сопровождать своего царя. Велел принести богатую жертву Зевсу. Пускаться в путь без помощи отца было безумием, а времени на совершение достойного жертвоприношения я не имел.

Из оружия я взял только меч, из припасов — тыквенную бутыль с водой. Погоня могла продлиться не один день, но в свое время Асклепий, сын Аполлона, обучил меня тайному искусству, как сделать тело свое нечувствительным к боли и усталости, а разум сохранить острым, несмотря на бессонные ночи. Его заклинания и заговоры нравились мне куда больше, чем волшебные снадобья моей матери. Она научила сыновей составлять их, но после испытаний в роще Бритомартис я ни разу не пользовался ее секретами. Просто боялся, что опять явится быкоголовое чудище.

При помощи размеренных вдохов, заклинаний, блестящего диска и особого танца я довольно быстро привел себя в надлежащее состояние. Тело мое стало невесомым. Совершив возлияние в честь отца, я воззвал к нему.

Передо мной возникло лицо Зевса. Он метнул в меня яростный взгляд, подобный молнии, и произнес:

— Нет моего дозволения на этот поединок!

И исчез.

«Значит, мне суждено умереть», — равнодушно, даже с каким-то облегчением, подумал я.

Приказ отца был понятен — погибнув в этом бою, я приносил себя в жертву Посейдону. Делал то, что только что сам запретил. Но я не видел иного пути.

Мысль о страдающих по моей вине людях была невыносима. С тяжелым сердцем я покинул дворец.

Бык свирепствовал в городе. Пожары охватили все дома на главной улице, ведшей прямо ко дворцу. Горели высокие, в два этажа, здания. Пламя вырывалось из окон, пожирая внутреннее убранство и оставляя черные следы на стенах из песчаника. Огонь бушевал вокруг, осыпая меня искрами, но ни боли, ни запаха гари я уже не чувствовал и несся туда, где, как подсказывало мне сердце, находился мой враг. Его белопенную тушу я увидел издалека и, не раздумывая, кинулся на него с мечом.

Наверное, со стороны это выглядело безумием. Рядом с этой огнедышащей горой я выглядел, как мышь. По счастью, силу я унаследовал от своего божественного отца, но мало кто подозревал ее в столь тщедушном теле.

Посейдон, видимо, расценил меня все же как серьезного противника и посему, взревев и обдав напоследок разбегающихся в панике людей своим огненным дыханием, рванулся в сторону Амонисса. Я побежал за ним. Мне удалось не допустить его до гавани, полной критских и чужестранных кораблей, и погнать в сторону гор, окаймлявших равнину.

Боя бык не принимал. Но я разгадал его замысел: Посейдон ставил на свою неутомимость. Я, рано или поздно, должен был устать и, вдобавок ко всему, он знал о моем бешеном нраве. По крайней мере, бог морей пытался не только измотать меня, но и разозлить. Он бежал в долину реки Тефрин. Вряд ли на Крите есть место, более дорогое сердцу моему. Там, в годы юности, я был безмерно счастлив.

Когда Дивуносойо, сын Персефоны, похитил меня, мы целых два месяца прожили здесь, вдали от суеты столицы — двое влюбленных друг в друга юношей. Здесь на каждом шагу попадались дорогие мне места, которые без жалости осквернял и разрушал бык. И я подыгрывал ему, изображая изнеможение, бесясь, совершая ошибку за ошибкой. На десятый день он поверил, что его противник валится с ног от усталости и ничего не соображает после бессонных ночей. И наконец-то принял бой.

Боясь спугнуть Посейдона, я стоял, тяжело дыша, и пошатывался, как тростник на ветру, спрятав глаза за полуопущенными веками. Меч так и остался в ножнах — я собирался выхватить его в последний миг, чтобы Посейдон уже не успел остановиться, и всадить его в горло быка, а дальше — пусть даже он и сомнет меня своей тушей — что же, Посейдон получит двойную жертву, вот и все. Бессмертному-то мой удар вряд ли повредит, а вот зверь наверняка погибнет.

Бык отошел назад и, роя копытом землю, наклонив рога, приготовился к разбегу.

Молния, сверкнувшая в этот момент, была для меня такой же неожиданностью, как и для Посейдона. Я упал, не удержавшись на ногах, а бык, задрав хвост и обильно облегчившись со страху, понесся прочь. Разгневанный Зевс, явившийся передо мной, не дал мне подняться, свалив мощнейшей затрещиной.

— Не было моего дозволения на поединок! — ревел отец, наступая на меня, потрясая кулаками и топая ногами. — Отступник! Ползающий во прахе у ног моих!!!

Он был вне себя от ярости, но убивать меня явно не собирался. Я тоже вспылил — впервые за все эти дни — и, совершенно не помня себя, крикнул, воздев сжатые кулаки:

— Пусти, отец, я должен исполнить свое предназначение!!!

— Твое предназначение — служить мне, ослушник, — все еще громыхал, но уже подобно дальним раскатам, отец. Он был скор на гнев, но отходчив, и я почувствовал, что гроза миновала. — Избавление придет завтра, Минос.

И Зевс снова исчез.

Невероятная усталость навалилась на меня, оглушила, как удар меча по шлему — до темноты в глазах и разрывающей виски головной боли. Отец выбил меня из вызванного заклинаниями состояния, и я сразу ощутил боль и изнеможение. В горле запершило от гари, обожженную солнцем и горячим пеплом кожу засаднило, разбитые ноги болели невыносимо, хотелось пить. Висевшая на поясе тыквенная бутыль давно была пуста.

Я заставил себя встать и, пошатываясь, побрел в сторону моря. Там, у крутого спуска в дубовой роще, некогда бил источник.

Дубрава была выжжена. Родник пересох. Но у обрыва, где давным-давно стояла наша хижина, возле тропинки к морю все еще росла виноградная лоза, посаженная Дивуносойо. Тяжелая, лиловая гроздь свешивалась с нее почти до земли. Я подошел к ней, встал на четвереньки и с жадностью стал обрывать губами сочные ягоды.

Потом упал на землю и, переваливаясь с бока на бок, постарался осушить потное, горящее тело. Перед глазами все плыло…

Бык мог вернуться и расправиться со мной. Мне было все безразлично. Я засыпал на ходу.

…Когда-то мы здесь купались с Дивуносойо… Вон в той бухте… И лежали, обнявшись, на песке… «Знал бы ты, как красиво смотрится на твоей темной коже золотистый песок», — говорил мне Дивуносойо.

Здесь песка не было — лишь серый пепел от сгоревшей травы и листьев.

А море отсюда отлично видно, как и много лет назад, когда Посейдон обрушивал на остров тучи пепла, песок на берегу был черный.

Страшен черный песок…

Кто-то взял меня за обожженное плечо и перевернул на спину. Всё тело пронзило болью. Я, очнувшись от тяжелого сна, вскрикнул, откатился в сторону, рывком вскочил на ноги и, ещё не соображая, где нахожусь и с кем имею дело, выхватил меч. Передо мной стоял человек. Очень высокий, с широченными плечами, мохнатой грудью, видневшейся из-под не совсем свежего хитона. Его руки и ноги казались чудовищным нагромождением мускулов, оплетенных синими веревками вен. Копна черных, с рыжиной, волос и борода придавали его широкому загорелому лицу звероватое выражение. А вот глаза были светлые, добрые, по-детски широко распахнутые миру. Что-то в этом лице показалось мне до боли знакомым. Присмотревшись, я узнал черты собственного отца — Зевса.