Марта Холл Келли - Девушки сирени

Слава богу, Петрик меня сейчас не видит! Как же холодно-то без волос!

Заключенная с нашивкой в форме лилового треугольника – я уже потом узнала, что такие нашивают «Исследовательницам Библии», или свидетельницам Иеговы, – подтолкнула меня к столу, который они использовали как гинекологическое кресло. Она раздвинула мне ноги и так удерживала, пока вторая лихо и с порезами брила мне промежность опасной бритвой.

После того как с этими процедурами было закончено, меня перенаправили к женщине-доктору.

Та коротко приказала:

– На стол.

И вставила в меня холодные инструменты. Причем перед этим даже не обтерла их салфеткой! Эта докторша влезла в меня рукой в резиновой перчатке и все там ощупала. Делала она все так спокойно, как будто посуду мыла. Ее вовсе не волновало, что я – девушка и она может сотворить то, что уже никогда не вернешь.

Времени оплакать потерянную девственность у меня не было – надзирательницы быстро выстраивали нас по пять в ряд и направляли в душевую. Главная по душевой в белом комбинезоне резиновой полицейской дубинкой загоняла голых женщин под душ. От ее ударов на спинах взбухали красные рубцы. Я шла следом за миссис Микелски и старалась хоть как-то уклониться от дубинки. А миссис Микелски прижимала к себе Ягоду и дрожала так, будто ее уже поставили под ледяной душ.

Заключенная с зеленой нашивкой на рукаве подошла к миссис Микелски, взяла голенькую Ягоду и потянула на себя.

Миссис Микелски крепко держала дочку.

– Отдай, – приказала ей заключенная-надзирательница.

Та лишь крепче прижала к себе дочку.

– Она хорошая малышка, – сказала я надзирательнице.

Надзирательница еще сильнее потянула на себя Ягоду. Я даже испугалась, что они ее разорвут.

– Не устраивай истерику, – посоветовала надзирательница. – Все равно не поможет.

Ягода расплакалась, злобная Доротея Бинц сразу среагировала и чуть ли не бегом помчалась к нам от входа в блок, а за ней еще одна надзирательница.

Доротея – значит «дарованная Богом». Тут это была полная противоположность.

Бинц резко остановилась возле миссис Микелски и показала своим кожаным кнутом на Ягоду.

– Отец – немец?

Миссис Микелски растерянно посмотрела на меня и честно ответила:

– Нет, поляк.

Бинц махнула кнутом:

– Забирайте.

Надзирательница, которая прибежала с Бинц, начала оттаскивать от меня миссис Микелски, а другая в это время вырывала Ягоду из рук матери.

– Я ошиблась! – оправдывалась миссис Микелски. – Да, конечно, у нее отец – немец.

Она глянула на меня.

– Из Берлина, – подтвердила я. – Настоящий патриот.

Заключенная с зеленым треугольником прижала Ягоду к плечу и посмотрела на Бинц.

Бинц мотнула головой:

– Уноси.

Надзирательница повыше подсадила малышку на плечо и пошла против течения из прибывающих заключенных.

Миссис Микелски осела на пол, как горка пепла от сгоревшей бумаги, и смотрела, как уносят ее дочь.

– Нет. Прошу вас. Куда ее понесли?

Доротея Бинц ткнула ее под ребра рукояткой кнута и подтолкнула к душевой.

Я прикрыла руками грудь и шагнула к Бинц.

– Эта малышка умрет без мамы.

Бинц повернулась ко мне. Ее лицо вызывало у меня ассоциации с закипающим чайником.

– Нет ничего страшнее… – начала я.

Бинц замахнулась на меня кнутом.

– Ты – полячка…

Я обхватила себя руками, зажмурилась и приготовилась получить обжигающий удар кнутом.

По какому месту ударит?

И тут меня кто-то обнял. Мама. Ее гладкое тело прижалось ко мне.

– Прошу вас, госпожа надзирательница, – произнесла она на идеальном немецком. – Девочка по недоумию заговорила с вами таким тоном. Простите, мы очень виноваты…

То ли из-за маминого немецкого, то ли из-за ее виноватого тона, но Бинц отступила.

– Скажи ей, чтобы держала рот на замке. – Надсмотрщица указала на меня кнутом и пошла обратно через толпу заключенных.

Надзирательницы загнали нас в душевую. Слезы жалости к миссис Микелски смешивались с ледяной водой из душа.

Из карантина нас выпустили через две недели. Выдали робу на смену, здоровенные деревянные башмаки, тонкую куртку, серые портки вместо трусов, зубную щетку и оловянную миску с ложкой. А еще – брусок мыла, которого, как нам сказали, должно было хватить на два месяца.

Какие два месяца? Да мы к этому времени уже наверняка будем дома!

Наш новый дом – блок номер тридцать два – оказался гораздо больше карантинного. Женщины, кто в серых рубахах и полосатых платьях, кто еще голышом после душа, суетились, пытались взбить соломенные матрасы и заправляли простыни в сине-белую клетку. В блоке была небольшая помывочная с тремя душами и тремя длинными раковинами, которые заполнялись из водопроводной трубы. Чтобы справить нужду, заключенные безо всякого стеснения садились на корточки на деревянную платформу с вырезанными в досках дырками.

В блоке пахло как в курятнике плюс еще воняло гнилой брюквой и пятью сотнями немытых ног. Все девушки говорили по-польски, и многие имели красный треугольник политических заключенных. Если и было что-то хорошее во всем этом лагере, так это то, что почти половина заключенных говорили по-польски и большинство, как мы, были политическими. Следующими за полячками по численности оказались немки, арестованные за нарушение установленного гитлеровцами порядка или за криминальные преступления, например за убийство или за воровство.

– Заправить кровати! – скомандовала Роза, наша староста, немка с сонными глазами.

Роза была из Берлина и по возрасту ненамного старше моей мамы. Позже я узнала, что ее арестовали за то, что она показала язык немецкому офицеру.

– Следите за своими мисками!

Мы быстро поняли, что вопрос выживания в лагере Равенсбрюк крутится вокруг твоей оловянной миски, кружки и ложки и способности их сохранить. Стоило на секунду зазеваться, и они могли пропасть навсегда. Так что мы хранили их за пазухой, а те, кому посчастливилось найти веревку или бечевку, делали себе пояс и подвешивали на него свою посуду.

Мама с Луизой выбрали верхнюю койку. Такие койки, из-за того что они были на самой верхотуре, называли «пальмами». Сидеть на «пальме» было нельзя, да еще сосульки с потолка свисали, но зато там можно было хоть как-то уединиться. Мы с Зузанной заняли койку напротив.

Пришлось побороть в себе зависть к Луизе, которая спала с мамой. Зузанна по ночам все время ворочалась и бормотала что-то про свои докторские дела. И когда я просыпалась из-за всего этого, меня до утра терзали мысли о собственной глупости и чувство вины. А еще в блоке всегда было шумно. Женщины вскрикивали из-за своих кошмаров или стонали от неистребимых вшей, возвращались с ночной смены, а те, кого мучила бессонница, делились друг с другом разными советами или отправляли на помывку больных, которые не успели помыться днем.