Марта Холл Келли - Девушки сирени

Но я все-таки находила время побыть с мамой наедине. В тот вечер, незадолго до ужина, я залезла к ней на койку.

– Мама, прости, пожалуйста. Это все из-за меня тебя арестовали. Если бы ты не принесла тогда еду, если бы я…

– Даже не думай об этом. Ты должна сконцентрироваться и постараться быть умнее немцев. Я рада, что оказалась здесь, со своими девочками. Все будет хорошо. – Мама поцеловала меня в лоб.

– Но они забрали твое кольцо… Ненавижу их за это.

– Это всего лишь кольцо. Не трать энергию на ненависть. Думай о том, как сохранить силы. Ты смышленая. Постарайся их обхитрить.

В блок вошла староста Роза. Лицо у нее было доброе, но она не улыбалась, когда объявляла разнарядку на работу.

– Смена в восемь утра. Те, кого не вызвали, отмечаются в трудовом блоке. Это следующий блок, за тем, где вас осматривали. Там вам выдадут нашивки и присвоят номера.

– Она что, только по-немецки говорит? – шепнула я маме. – А как же те, кто не понимает?

– Благодари Бога, что училась в классе Спека. Может, твой учитель немецкого спас тебе жизнь.

Мама была права. Мне действительно повезло, потому что все объявления в лагере делались только на немецком. У меня было огромное преимущество перед другими заключенными – в лагере незнание языка не служило оправданием для нарушителей распорядка.

На следующее утро нас разбудил пронзительный вой сирены. Я только-только заснула, и мне снилось, как я купаюсь с Петриком в Люблине. Свет в блоке включили в половину четвертого утра. Но это еще ничего. А вот сирена завывала прямо как из преисподней. В проходе между койками появилась Роза со своими помощницами. Одна из подручных стучала по миске, вторая била тех, кто спал, ножкой от табуретки, а Роза зачерпывала половником воду из ведра и плескала им на голову.

И они хором орали:

– Подъем! Всем встать!

Такая изощренная пытка.

Мы с мамой, Луизой и Зузанной прошли в столовую – тесную комнату по соседству со спальней. Там помещались стол и лавки. Завтрак здесь ничем не отличался от завтрака в карантине: теплый желтоватый суп, скорее похожий на отвар из репы, и кусочек хлеба, по вкусу напоминающий сено.

Роза зачитала разнарядку на работу.

Маму посылали в переплетную мастерскую. Это место, куда все бы хотели попасть. На такой работе точно был шанс выжить.

Луизу направили в помощницы к иеговисткам, которые занимались мехом ангорских кроликов. Те жили в специальных подогреваемых клетках, и кормили их нежным латуком из комендантской теплицы. С кроликов периодически состригали мех и отсылали его в швейную мастерскую. Эта мастерская на самом деле была огромным комплексом из совмещенных друг с другом складов, где заключенные шили форму для немецкой армии.

Зузанна не призналась в том, что она на самом деле доктор. В результате ее послали сортировать награбленное нацистами добро, которое привозили целыми вагонами.

А меня зачислили к «пригодным». Это было и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, если после построения для «пригодных» не было работы, мы могли весь день лежать на койках в бараках. Но если все же находилась, то оказывалась самой тяжелой. «Пригодные» чистили сортиры или укладывали дороги. На дорожных работах заключенных использовали как скотину. Они тянули на себе бетонные катки, и подохнуть здесь можно было всего за сутки.

В первый день Рождества в Равенсбрюке было особенно тяжело, ведь большинство из нас полагали, что к этому времени все окажутся дома.

Мы с мамой, Зузанной и Луизой жили в лагере всего три месяца, но казалось, уже целых три года. От папы за это время пришло три письма. Все, согласно лагерному порядку, были написаны на немецком и все исчерканы черным маркером, так что нам оставалось прочитать только пару фраз и прощальное: «С любовью, папа».

Мы тоже отвечали папе. Писали, как полагалось, на одном листике бумаги. Разрешалось писать о погоде и о чем-нибудь неопределенном и при этом положительном.

Ближе к зиме дни становились короче. Зузанна нас предупредила, что нельзя поддаваться тоске, потому что тоска даже сильнее, чем болезнь. Некоторые в блоке сдавались, переставали есть и умирали.

Рождественским утром ветер разбил стекло в окне. В блок ворвался холодный воздух, и спать стало невозможно. Я подумала, что такое начало Рождества – дурной знак.

Все заключенные поплелись на «Аппель», так называлась большая перекличка. Мы построились возле санчасти в шеренги по десять в ряд. Заключенные притопывали, чтобы хоть как-то согреться, и тишину нарушал только топот сотен деревянных башмаков, который эхом разлетался над плацем. Как же мне хотелось закутаться в теплое пальто!

По шеренгам заключенных скользили лучи прожекторов.

Я была уверена, что перекличка в честь Рождества пройдет быстро и без происшествий.

Немцы ведь празднуют рождение Христа. Может, Бинц по такому случаю возьмет выходной?

Я старалась не смотреть на припорошенную снегом гору трупов возле пошивочной мастерской. Эти тела скопились в ожидании, когда из города приедет труповозка, и тогда их рассортируют по бумажным мешкам и увезут из лагеря.

Молодая надзирательница Ирма Грезе, стажер и протеже Бинц, шла вдоль шеренг заключенных, быстро пересчитывала нас по головам и заносила цифры в блокнот. Иногда она останавливалась, чтобы насладиться сигаретой. Почему бы не покурить, когда на тебе теплый черный плащ?

Они с Бинц походили на двух подружек-старшеклассниц – обе блондинки-красотки, – но внешне все же отличались. У высокой Бинц были несколько грубоватые черты лица, и она завивала волосы наверх ото лба в прическу «олимпия». А Грезе была миниатюрной и миленькой, как кинозвезда, с миндалевидными голубыми глазами и натурально-розовыми губами. Волосы она стягивала назад и заплетала в две косы, которые, как столбики золотых монет, опускались по ее шее. К несчастью для нас, Ирма плохо считала. Порой ее сделанные второпях подсчеты не совпадали с данными Бинц, и тогда «Аппель» затягивался на три-четыре часа.

Солнце появилось из-за горизонта, и его золотистые лучи поползли по плацу. Заключенные хором застонали от радости.

– Тихо! – рявкнула Ирма.

Несмотря на все наши старания остаться в середине шеренги, где было теплее, в то утро мы все впятером оказались в первом ряду. Это очень опасное место, здесь заключенные были уязвимы и в любой момент могли стать жертвами скучающих, а порой и неуравновешенных надзирательниц и их собак. Мы с Луизой стояли по бокам от мамы. Миссис Микелски, которая заметно сдала после того, как ее разлучили с дочкой, стояла между мной и Зузанной. Сестра диагностировала у нее дизентерию и тяжелую депрессию – очень плохая комбинация.

Снег повалил с самого начала ноября и так и не переставал. Чтобы как-то скоротать время, я наблюдала за тем, как птицы стряхивают с крыльев снежинки, и завидовала, хотелось, как они, вспорхнуть и полететь, куда душа пожелает.