Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Очнулся он на больничной койке. Долго водил глазами по потолку и стенам, стараясь понять, что с ним и как он сюда попал.

— Не шевелись, больной, тебе нельзя шевелиться, — раздался у него над ухом женский голос. Скосив глаза, увидел затянутую в белый халат девичью фигурку.

— Где я? — спросил и вдруг вспомнил, что с ним произошло. Перед глазами запрыгал светло–буланый жеребенок с волнистым, распущенным по ветру хвостом. — Он живой?

— Кто? — удивилась сестра милосердия.

— Жеребенок.

— Какой жеребенок?

— Ну тот, что там… на аэродроме, — Трофим сделал попытку повернуться к сестре и едва не вскрикнул от боли в боку и левой ноге.

— Я же сказала, что тебе нельзя шевелиться. Ты же весь в гипсе.

— И голова тоже? — усмехнулся больной, выпрастывая из–под одеяла руку и дотрагиваясь пальцами до марлевой повязки.

— Я пожалуюсь Кириллу Петровичу, — пригрозила сестра. — У тебя сотрясение мозга, а ты ворочаешься. Лежи тихо.

— Лежу, лежу, — согласился Трофим, окончательно приходя в себя и радуясь, что остался живой. — Давно я вот так?

— Да уже третий день сегодня. Думали, что и не воскреснешь.

— Я живучий, — усмехнулся Трофим.

— Молчи, тебе нельзя разговаривать, — спохватилась сестра. — Пойду доложу Кириллу Петровичу, что ты пришел в память.

Она вышла из палаты и вскоре вернулась с врачом, пожилым, очкастым, запахнутым в просторный, съехавший на одну сторону халат. У него большие оттопыренные уши и под грушевидным носом усы щеточкой.

— Ну что, говоришь, очухался, летун? — сказал он, снимая круглые очки и протирая стекла полой халата.

— Ага, — отозвался Трофим, все больше веселея от мысли, что остался живой.

— «Ага», — передразнил его врач, хмуря клочковатые брови. — Тебе — игрушки, а мне — полдня работы. Не знал за что хвататься в первую очередь: то ли за ноги, то ли за голову, то ли за ребра. Не я твой отец, а то бы взял ремень… Кстати, тут приходил один, интересовался твоим здоровьем.

— Шлемка?

— Кто его знает? Смуглый, длинный, на коршуна похож. — Доктор присел на краешек кровати, пощупал у больного пульс. Затем поднялся и, по–прежнему хмуря брови, сделал распоряжение стоящей рядом сестре:

— На сегодня больше никаких разговоров и, разумеется, никаких свиданий. Старайся как можно больше спать, — обратился непосредственно к больному. С тем и вышел из палаты.

— Слышал, спать надо больше? — нагнулась к изголовью сестра и, оправив подушку, тоже направилась к двери. Трофим остался один среди всей этой непривычной больничной белизны. Спать ему не хотелось. Только сейчас по–настоящему почувствовал боль в ноге и левом боку. Проклятый жеребенок! Из–за него все. А сестричка чем–то похожа на Дорьку, только не такая красивая. Вот бы невеста Шлемке. Вспомнив друга, Трофим вздохнул: долго пришлось разыскивать его по всей Москве. Зная о его мечте побывать в настоящем цирке, а не в балагане навроде тех, что устраиваются на базарных площадях во время ярмарок, Трофим дважды ездил туда и собственными глазами видел знаменитого силача Арнольда Луриха, но Шлемку ни среди артистов, ни среди зрителей так и не встретил. Словно сквозь землю провалился он тогда в подвале французской фирмы «Депре». Нет, не идет им с другом впрок все французское. Шлемке не повезло с подвалом, Трофиму — с самолетом. Выгонят теперь за этот самолет к чертовой матери. И хоть бы самолет был путящий, а то допотопное старье, его давно уже пора оттащить на свалку в овраг. Учлеты летать на нем боялись, предпочитали итальянский «Ансальдо», несмотря даже на то, что у него очень тяжелый хвост и вместо костыля автомобильная рессора. А всего лучше отечественный Р–1 с ярко–красными звездами на крыльях. Вот бы на нем полетать! Только кто теперь допустит его к нему? Вот заживет нога, срастутся ребра, выпишут его из больницы и куда он пойдет тогда?

Этот мучительный вопрос не оставлял его и в последующие дни. Поэтому, когда однажды старший техник зашел в палату и, поставив на тумбочку банку с маринованными грибами, уселся перед ним на табурет, он очень удивился его миролюбивому тону. Михеич не только не послал своего подчиненного к чертовой матери за угробленную технику, но даже сделал вид, что ничего, собственно, не произошло из ряда вон выходящего. Горбоносый, смуглый, с заметной плешью на узкой, как баклажан, голове и огромным кадыком на длинной шее, он напоминал собою не то кондора, не то грифа, опустившегося с небес на землю полакомиться какой–нибудь падалью. Он глядел на Трофима жгучими, черными, как деготь, глазами с угрюмой задумчивостью, словно недоумевая, как это покойник оказался вдруг живым человеком?

— Ты давай–ка, парень, быстрей поправляйся, — предложил он, поглаживая ладонью переносицу.

— Я скоро, — обрадовался Трофим. — На мне заживает, как на собаке. А самолет я починю.

— Конечно, починишь, — грустно улыбнулся Михеич и не удержался, напоследок упрекнул: — Дернула тебя нелегкая забраться в него. Я вон, почитай, в авиации уже пятнадцать лет, а мне и в голову не пришло ни разу, чтоб летать. На то есть летчики, их этому учат, пусть они и летают. А авиационные специалисты не циркачи и не жокеи, они не должны без нужды рисковать своей жизнью, потому что они — мозг авиации, ее движущая сила, мыслящая интеллигенция.

Хороший дядька. С виду угрюм, даже зол, а на самом деле добрейшей души человек. И работяга каких поискать. Когда нужно, например, подогнать к маслорадиатору новую трубку, сам набьет ее песком, намылит мылом и с помощью паяльной лампы изогнет как положено, а подчиненные стоят и любуются, как с его «французского» носа от усердия и тепла капает на верстак обильный пот.

— Выгонят меня из группы, Иван Михеич? — спросил Трофим у старшего техника, когда тот собрался уходить.

Старший техник отвел в сторону дегтярно–черные глаза.

— Нечего прежде времени говорить об этом. Ты главное, поправляйся скорей, — проговорил он ворчливо и вышел из палаты.

Весь остаток дня Михеич был не в духе и к вечеру не выдержал и отправился на Лубянскую к тому самому чекисту, что привел к нему еще одного «младшего авиаспециалиста».

— Вот бисова душа! — воскликнул тот не то огорченно, не то восторженно. — Говоришь, уселся в аэроплан и полетел?

— Уселся и полетел, — подтвердил Михеич.

— И за это ему теперь никакого прощения?

Михеич вздохнул и нахмурился:

— Начальник школы сказал: «Гнать из авиации к чертовой матери!»

— Жаль, — нахмурился и сотрудник ОГПУ, закуривая папиросу. — Паренек–то, по всему видать, способный. И отчаянный. Я бы, например, ни в жизнь не сел в эту вашу тарахтелку. Может быть, это второй Нестеров, а вы его — гнать.

Михеич беспомощно развел руками: