Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Стоящий за спиной у своего начальства уполномоченный нерешительно подошел к Ольге, попросил отойти от двери.

— Осади назад! — повысила голос Ольга.

Уполномоченный, пожав плечами, уставился на своего начальника.

— С бабой не можешь справиться, — ухмыльнулся тот и, ухватив Ольгу за плечо сильной рукой, оттолкнул ее в сторону.

— Ах, так! — ощерила зубы Ольга и, по–мужски выругавшись, метнулась к дому.

— За оскорбление должностного лица под суд пойдешь! — крикнул ей вслед председатель райхлебтройки, переступая порог амбара. Следом за ним вошел в амбар и его подчиненный. Но они не успели поднять крышку закрома — в амбар вскочила его хозяйка и легла на нее грудью:

— Не трожь, вражина!

Председатель райхлебтройки не ожидал такого яростного отпора. Он побагровел от охватившего его гнева. Сграбастав упрямую «саботажницу», он с силой отбросил ее от ларя да так, что она растянулась на полу.

— Ты, значица, так? — побледнела Ольга, поднимаясь с пола. — Ну в таком разе пеняй на себя, проклятый боров. Я тебе покажу счас излишки… — с этими словами она выдернула из–за пазухи револьвер и выстрелила в своего обидчика. Тот взмахнул руками и рухнул на пол. Вошедший в амбар с мешками в руках Поляков, охнув, выскочил наружу. Следом за ним выскочил и его товарищ.

— Убили! — заорал он на ходу, едва не сбив с ног стоящего возле времянки светлоголового малыша.

— Кого убили? — спросил малыш у показавшейся в амбарной двери матери.

— Сволочь одну… — ответила та хриплым голосом, что–то пряча у себя на груди под концами платка.

Потом он видел, как мать вывела из конюшни оседланного коня, остановила его у калитки, торопливо зашла в горницу и тотчас вышла из нее. «Слушайся бабушку», — сказала, подняв сына на уровень своей груди и часто–часто целуя в лицо и голову. Затем перекрестила его, поставила на землю, вскочила в седло и, попросив открыть калитку, одним махом скрылась за нею в облаке поднятой конскими копытами пыли.

Евлампий, возвратись от соседки, вспомнил, что давно уже собирался починить крышу на телячьем хлеву. Чертыхнувшись в адрес сына Петра, не сделавшего вовремя ремонт, старик приставил к хлеву лестницу и вооруженный соответствующим инструментом взобрался на почерневшую камышовую поветь. «Жив буду, на тот год покрою все сараи цинковым железом», — решил он, скидывая вилами с крыши прелую солому. Он так увлекся работой, что не заметил, как перекочевало с одного ската крыши на другой солнце и как сноха Устя пригнала с Терека гусиное стадо. Оно ошалело загагакало, перебегая от калитки к базу, где стояло корытце с каким–то месивом, а Евлампий поморщился не то от гусиного крика, не то от вида не очень–то скучающей по мужу снохи, которую видели люди в кабине автомобиля вместе с шофером–осетином из этой проклятой коммуны.

— Чтой–то, девка, ты весела не ко времени, — упрекнул он сноху, заметив на ее худощавом и смуглом, как у цыганки, лице мелькнувшую улыбку. — Без мужа живешь, а бесперечь скалишь зубы.

— Плакать мне теперича, что ли? — уперла руки в боки Устя, останавливаясь посреди база и глядя снизу вверх на свекра, сидящего на освобожденном от соломы стропиле. — Кубыть, не я его из дому спровадила.

— Ну, ну, погутарь у меня, — нахмурился свекор. — Языкастая дюже стала. В автомобилях с мужиками разъезжаешь. Гляди, возвернется Петро — обомнет на твоих боках новые вожжи, надысь нарочно свил для такого случая.

— Приберегите эти вожжи для себя, папака, — усмехнулась Устя.

— Энто как же понимать? — вытянул бороду Евлампий.

У Усти чесался язык посоветовать свекру удавиться на вожжах, но она поборола искушение и сказала, что вожжи могут понадобиться увязывать барахло на телеге, когда власти отправят его, как Харламовых в Галюгае, на поселение в Сибирь.

— Типун тебе на язык, сучка! — рассердился Евлампий. — Да ежли и так, ты ить тоже заширкопытишь вместе со мной.

А про себя подумал: «Будет мне тогда цинковая крыша». Подумал и испугался так, что волосы взмокли под шапкой.

— С какого пятерика? — усмехнулась Устя. — Кубыть, я столбов коммунарских не пилю и в бурунах не прячусь.

— Вот слезу сейчас, я тебе попилю держаком, поганка!

Евлампий погрозил вилами и сделал вид, что собирается слезть с крыши. Но в это время в калитку вошла Ежиха, маленькая, сухонькая, как горчичный стручок.

— Слыхали хабар? — обратилась она к своим домашним. — Ольга Вырва райхлебовца из левольверта кончала!

— Иди ты! — не поверил Евлампий.

— Вот те крест святой! — перекрестилась Ежиха, — сама только что видела: лежит в анбаре возле ларя с мукой и под боком — кровишша…

— За что ж она его? — спросила Устя, выходя с база во двор.

— А шут его знает. Энти, которые намоченные, говорят, за хлебные излишки.

— Что ж теперь с ней сделают? — еще ниже свесил Евлампий кудлатую бороду. Он напоминал в эту минуту усевшегося на жердь ворона, высматривающего на земле зазевавшегося цыпленка.

— Что ты ей сделаешь, ежли ейный уже и след простыл, — с видимым удовлетворением сообщила Ежиха. — Пока в стансовете хватились, она на коня верхом — и в буруны. К нашим, — невольно сорвалось у нее с языка. А Устя недовольно шевельнула бровями.

— Вот так отмочила! Ай да Ольга, чумовая баба! — воскликнул, не скрывая радости, Евлампий. — А я сидю тута, как пугач на карагаче, и не знаю, что в станице деется. Надо пойти взглянуть…

Он вдруг засуетился, пренебрегая опасностью, поспешил покинуть стропило, но оступился и свалился с лестницы, с самой верхней ее ступеньки. Упал неудачно — ребром на груду лежащих под стеной хлева кизяков.

— Ой, что же это! — кинулась к нему супруга. — Батюшка, отец родной! Да как же тебя угораздило?

Подбежала к свекру и Устя. Вместе со свекровью подняла под мышки. Тот, охая и тихонько матерясь, с трудом поднялся на дрожащие ноги и тут же повис беспомощно на женских руках.

Истинно сказано, знал бы где упасть — соломки подостлал. Слег в постель Евлампий Ежов, не знавший до этого дня никаких болячек от самого рождения. «Старая квашня, из–за тебя все», — ругал он жену, слабея час от часу и желтея лицом. Знать, наказал господь за насмешку над больной соседкой. А может, решил забрать до времени, чтоб не видел он, как рушатся устои прежней жизни? Вот тебе и цинковая крыша. Все оттягивал, не перекрывал, жалеючи денег. По той же причине и молотилку не купил, обходился по старинке каменным катком. Спрашивается, для чего копил эти проклятые деньги? Кому они достанутся после его смерти? Он — собирал по рублю, по десятке, а кто–то будет ими пользоваться? Ух, до чего же жалко этих радужных, могущественных бумажек, хоть и проставлены на них сатанинские знаки — Серп и Молот.