Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Чем хуже становилось Евлампию, тем больше жаль было денег. Не выдержал однажды, приказал супруге принести их из заветного тайника. Дрожащими пальцами развернул холщовую тряпку, пересчитал перетянутые шпагатом пачки хрустящих ассигнаций. Перед мысленным его взором тотчас возникли мешки с мукой, превращенные им в эти пачки. Много он свез на моздокский базар мешков, отнимая тем самым кусок хлеба у неимущих помольцев и должников–иногородних. Деньги! Легче, кажется, расстаться с жизнью, чем с ними. Евлампий долго разглядывал «совзнаки», мял их слабеющими пальцами, с удовлетворением прислушивался к их хрусту. Вволю натешившись деньгами, спрятал их себе в голова под перину. На предложение супруги отнести деньги на прежнее место сказал, что на новом им будет покойнее. В эту же ночь, терзаемый страхом, переложил деньги из–под перины себе за пазуху под нательный крест.

А здоровье убывало с каждым днем и часом, как вода из пруда через промоину. И вместе с ним убывала уверенность в том, что сам он еще сможет попользоваться своим богатством. И вот когда не осталось никаких надежд на выздоровление, умирающий в великой тоске вынул из–за пазухи одну из пачек, поднес ее ко рту и стал грызть, как грызет капкан попавший в него лапой зверь. Бумага была жесткая, прочная, она не поддавалась старческим зубам и вызывала тошноту. Тогда он, с трудом дотянувшись к висящему на ковре кинжалу, вынул его из ножен и принялся резать пачку, как режут хозяйки тесто на лапшу. Но и узкие денежные полоски не разжевывались и не лезли в горло.

— Бабы! — позвал он, предварительно спрятав под одеяло кинжал и деньги.

— Чего тебе, Евлаша? — отозвалась жена, заглядывая в дверь летника, где лежал больной.

— Принеси мне… постного масла и соли чуток, — попросил больной, тяжело дыша и ворочая воспаленными глазами.

— Ай на еду потянуло? — обрадовалась мельничиха и опрометью кинулась выполнять просьбу мужа. — Масла попросил, — сообщила она на ходу снохе. — Должно, на поправку пойдеть, дай–то бог.

Она быстрехонько налила из бутыли в миску подсолнечного масла, густо сдобрила его крупной серой солью, прихватила к маслу кусок пшеничного хлеба и поспешила назад к постели умирающего.

— Кушай, Евлаша. Хорошо бы еще к энтой еде горячей картошечки. Хочешь, отварю?

Но «Евлаша» так взглянул на нее вытаращенными глазами, что она, поставив миску на стоящий возле кровати табурет, поспешила оставить мужа в одиночестве.

«Неужели ему и в самом деле полегчало?» — подумала Устя, видя, как истово перекрестилась свекровь, выметнувшись из хаты. Движимая неискоренимым женским любопытством, она подошла на цыпочках к задернутому занавесками окну летника, привстав па носки чириков, заглянула внутрь. То, что предстало ее глазам, было настолько неожиданно и страшно, что она не удержалась, вскрикнула, тотчас зажав себе ладонями рот.

— Ну чего, доча, исть он маслу? — спросила у нее вышедшая из времянки свекровь.

— Ага, исть, мамака, — повернула Устя к ней побледневшее лицо. — Ровно черемшу: берет щепотью — и в рот.

— Какую черемшу? Чего ты несешь? — насупилась свекровь, подходя к снохе и тоже пытаясь заглянуть в окно поверх занавесок.

— А вы — в щелочку, — посоветовала Устя, показав пальцем на просвет между занавеской и перекрестием рамы, и снова поднимаясь на носочки, чтобы еще раз удивиться невиданному зрелищу. — Глядите! Глядите! Кинжалом режет, ровно вяленого осетра и в масло макает!

— Осподи! Отец небесный! Энто ж он деньги жреть! — вскрикнула старая Авдотья и бросилась опрометью в хату. — Что ж ты, паразит, делаешь? — подскочила к обедающему ассигнациями супругу, завыла волчицей, у которой забрали в ее норе щенят.

— Не поаы… не оам! — замахал перед ее носом кинжалом обезумевший от жадности супруг, другой рукой продолжая запихивать в рот жесткие полоски. Масло текло у него по бороде, по скрюченным пальцам. В вылупленных глазах полыхала звериная злость.

Но Ежиху не испугали ни сверкающий кинжал, ни бешеный взгляд его владельца, она вырвала из руки мужа денежную пачку, запричитала над нею дурным голосом:

— Загубил! Загубил нечистый дух! подавиться бы тебе энтими деньгами, живоглот наурский. Сколько добра испакостил. Ты только погляди–и… — протянула она изувеченные кинжалом десятирублевки вошедшей вслед за нею в хату снохе. — Масла, гутарит, дай. А я–то дура… еще и солью посыпала. Обрадовалась, думала, на поправку пошел. Чтоб ты пошел к черту в зубы, старый дурак!

— Он, кажись, и в самом деле того… — указала глазами на свекра побледневшая Устя.

— Что — «того»? — обернулась снова к мужу Авдотья. Тот лежал, не двигаясь с выпученными, как у рака, глазами. Лицо его, дотоле красное, покрывалось исподволь синюшными пятнами.

— Осподи Сусе Христе! — Старуха перекрестилась. — Неужели помер? — она наклонилась над взлохмаченной головой супруга с торчащими изо рта бумажными полосками, обхватив за плечи, встряхнула. — Евлаша! Очнись…

Поняв, что случилось непоправимое, упала ему на грудь и снова завыла той самой волчицей, которую безжалостные охотники лишили новорожденных щенят.

Устя, брезгливо поморщившись, вышла из хаты во двор, постояла, поглядела на застрявшее в ветвях одиноко стоящей средь Дорожкиных дубьев белолистки утомленное дневным переходом солнце и, вздохнув не то тяжело, не то облегченно, направилась в свою жилую половину — собирать вещи, чтобы уйти из этого чужого дома. Навсегда.

Бабье лето! Оно в здешних краях начинается раньше, чем на Кавказе. Там еще вовсю припекает солнце, и деревья стоят зеленые, а здесь давно уже по утрам лужи подергиваются хрустящим ледком и стоящая за оврагом березовая рощица делается изо дня в день все желтее, словно впитывая в себя остывающие солнечные лучи, чтобы светиться ими в хмурые дни осеннего ненастья и тем самым восполняя как бы отсутствие самого солнца. Но сегодня оно на месте, хотя и не так высоко над горизонтом, как в летнее время, — вон как искрятся пролетающие мимо паутинки.

Трофим положил на крыло самолета гаечный ключ, задрал голову к синему небу: оттуда чуть слышно доносятся прощальные журавлиные крики. А вон и сами журавли, тянутся к солнцу длинной извивающейся заковыкой. Трофим вздохнул: чтобы лететь, им не нужно поступать в летную школу, не нужно целый год дожидаться вступительных экзаменов.

— Подай блошку, — сказал он своему помощнику младшему мотористу Шлеме Пиоскеру, сам он уже не так давно произведен в мотористы старшие.

Шлемка знает, что «блошкой» или «бошкой» называется завальная свеча фирмы «БОШ», чуть ли не единственной в Европе производящей авиационные свечи. Он подал требуемое. Старший моторист для солидности дунул на нее и ввернул в головку цилиндра.