Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– О, какая непростительная неряшливость со стороны Сапех-салар-азама! – выразил свое мнение мистер Холлидей. – К счастью, здесь говорят, что нетрудно остановить и само время для дружеских объяснений, особенно когда в запасе имеются хорошие шали или большие янтарные мундштуки для наргиле.

– Все это я имею в виду, но уже в виде поправки дурно сложившихся обстоятельств. Надеюсь, что ваша записка окончена? Прекрасно. Но что вы скажете об этом товарище текинского сардара? Могу ли я принять его?

– Он авантюрист, не более, хотя, как видно, знаком с сардаром Теке.

– Теперь я убежден, что мы не можем обойтись там без специального агента. Во главе закаспийских войск стоит сама энергия, которая сумеет повести «исторический рок» как осла с водоносными кувшинами. Право, я не удивлюсь, если этот рок вздумает перевести дух в Герате.

– Сэр, я убежден, что мое появление в Теке будет встречено с большой радостью. Радость будет тем искреннее и продолжительнее, чем более, сэр, вы пошлете туда… изделий наших оружейных заводов.

– Обещайте им, обещайте!

– Сэр, они разбойники и едва ли поверят обещаниям самой Англии.

– Но где же нам взять запас оружия?

– Наши торговые фирмы ожидают только согласия на ввоз его в Туркмению, разумеется, под видом красок для ковров или подков с гвоздями.

– Да, это недурной случай открыть нашим заводам новый рынок и сбыть свои запасы и излишки. После турецкой поставки наши оружейники пятый год остаются без иностранных заказов. К моему глубокому сожалению, на этот раз они опоздали.

– На подарки сардару и ханам мы приобретем и здесь кое-что почетное. Но не в почетном оружии сила…

Русский посланник задал, по-видимому, такую задачу сэру Томсону, что он не противился ни одному из предложений своего советника.

Возвратившись к себе, мистер Холлидей прошел в мастерскую жены, где она проводила время, свободное от занятий в амбулатории.

Душевный склад ее делился между миром художества и жизнью врача; палитра и краски сживались с кухнею Гигеи, нисколько не мешая видеть людские страдания в их скорбной реальной наготе. При входе мужа Ирина подняла вопросительный взгляд.

– Сейчас решен окончательно вопрос о моей агентуре и поездке в Теке.

– Надолго?

– На два, на три месяца, а может, и более. Теке просит нравственной поддержки Англии.

– Против моих соотечественников?

– Они стоят за свою свободу.

– Увы, это только прекрасная фраза, не более. Все тот же трепет за Индию вызывает вас на помощь Теке…

– Ирина, не снизойдете ли вы хотя бы на прощание к поцелую?

– Во имя долга, извольте.

– А по движению сердца?

– Нет.

– Какое теплое семейное объяснение – и притом когда же? Когда муж готов броситься в опасность, чтобы облегчить жене тягость его присутствия?

– Мистер Холлидей, проповедуя свободу, вы фарисействуете. Мы оба испытываем тягость нашей ошибки, и я уже не раз просила разрешения возвратиться к отцу. К сожалению, тому противится ваша британская гордость.

– И любовь к вам, Ирина.

– Любовь? Любовь к женщине, которая никогда, понимаете ли, никогда не поднимется до респектабельности прирожденной англичанки. По вашему кодексу, вид повесившейся с горя кухарки не так возмутителен, как вид кухарки, осмелившейся явиться к госпоже без чепчика. Этот кодекс возмущает меня до глубины души… и, право, я не стою вашей любви.

– Ирина, вы неумолимы!

Он все-таки ожидал поцелуя.

– Не могу, – выговорила сквозь слезы Ирина. – Не могу заставить себя подняться до высоты вашего долга и преклонить к его пьедесталу свое разбитое сердце. Не требуйте невозможного и помните, что, увлекая меня картинами свободы, вы имели в виду и свободу сердца.

– Менее всего свободу сердца, менее всего! Увы, ваши соотечественницы много вредят своей родине неумеренностью сердечных увлечений…

– Опять лекция…

– Мы же, британцы…

– Окончим наш академический спор о разнузданности славянских душ и сердец. Вы столько раз твердили мне о величии ваших дев и жен, что я не откажусь при случае показать вам маленькое сравнение с ними.

– Ирина!

– Без поцелуев, пожалуйста.

Объяснение это дало понять мистеру Холлидею, что власть его над женой не только поколеблена, но и утрачена. Его токи и флюиды встретились с силой воли, расторгавшей случайно сложившееся сердечное крепостничество.

И ему осталось заняться политикой. Новое объяснение с Якуб-баем не отвечало дипломатическим приемам, но представители высшей культуры любят манеры повелительного свойства, особенно при встрече с дикарями, а кто же в глазах истого британца не дикарь?

– На днях мы отправимся в Ахал-Теке, – объявил он сухо и повелительно Якуб-баю. – В дороге ты будешь заведовать лошадьми и продовольствием, а здесь переговори с Джеймсом насчет подарков ханам и сардару.

Товарищ сардара, вероятно, рассчитывал на более мягкое с ним обращение, но можно ли спорить с судьбой, когда у человека нет паспорта? Оставалось повиноваться. К тому же гордость доступна всякому положению, и сколько примеров, что потомки эмиров и ханов считали за счастье обратиться в караван-баши!

Выступивший спустя несколько дней из ворот английской резиденции караван был снаряжен добросовестно и запасливо. Всадники были одвуконь с надежными «бульдогами» в кобурах и винчестерами за плечами.

Караван выступил так рано, что ни один дозорный с Кучей-черак-газа не заметил этой авантюры Кучей-ла-Лезара. За городскими воротами Якуб-бай указал дорогу на северо-восток, по направлению к горам, в оазис Теке.

Гёз-канлы не раз уже подходил к подошве Голубого Холма, а помощи со стороны инглези все еще не было.

– Где же эта помощь? – допрашивала ханум. – Вы смеялись надо мной, когда я говорила, что от слова «сахар» не делается во рту сладко, а теперь… Скажите, где пушки королевы, где тысяча харваров ее пороха?

Четверовластию оставалось признать, что пушки королевы слишком неповоротливы или чрезмерно тяжелы, чтобы попасть когда-нибудь на стены Голубого Холма. Эвез-Дурды-хан и Ораз-Мамет-хан повинились даже в том, что посланник инглези обманул их хуже, чем можно обмануть молодого ишака. Но сардар продолжал уверять черную кость, будто инглези слишком умный народ, чтобы решиться обмануть Теке.

Какова же была радость его и всего четверовластия, когда на вершине Копетдага показался наконец инглези. Один? Нет, со свитой, но очень скромной. Весть о его появлении опередила прибытие его в долину и пронеслась эхом по всему оазису. Отсюда хабар промчался дальше – в пески, к Амударье и в Мерв-Теке. Досужее воображение вестников передавало сюда эту чудесную новость уже с арабесками, в которых было достаточно и тыр-тыр, и зембуреков, и пороху. Молчали только о прибытии слонов.