Лев Ошанин - Вода бессмертия [роман в стихах]

Тридцать дней не похоронен,
Перепутав календарь,
В перегретом Вавилоне
Тлеет македонский царь.
Подождать тебе придется,
Нерасчетливый кумир, —
Тридцать суток полководцы
Одержимо делят мир.
Бледный крик и медный скрежет
В тихий вторгнутся приют —
Сыновей твоих зарежут,
Юных жен твоих убьют.
А покуда спор ведется
И во тьме его конец,
В день тридцатый к полководцам
Ворвался упрямый жрец.
Объявившись на пороге,
Молвил он, что боги ждут,
Что ему открыли боги
Свой неотвратимый суд:
— Будет так, чтоб богатела,
Не боясь любых врагов,
Та страна, что примет тело
Радостного для богов. —
Жрец мелькнул загробной тенью
И немедля выслан вон.
Было не до погребенья —
Мир еще недоделен.
Но уже из злого крика
Можно стало примечать,
Что не зря хранил Фердикка
Александрову печать.
Он на мир наложит лапу
Всех упрямей и прямей,
А египетским сатрапом
Станет быстрый Птолемей.
Этих двух, сидящих рядом
На совете тех времен,
Выбираю я в балладу,
Сокращая круг имен.
Встала ночь над Вавилоном,
Вкрадчив пыльный звук копыт.
Спит Фердикка утомленный,
Легкий Птолемей не спит.
Он не ждет зари восточной,
А из городских ворот
В час нежданный, в час полночный
Конницу свою ведет.
Ты в душе у Птолемея,
Взяв восточные слова,
Угадаешь хитрость змея,
Ярость и отвагу льва.
Он, с Египтом обрученный,
Никому не говоря,
Вавилонской ночью черной
Выкрал мертвого царя.
На торжественной повозке
На диковинном ковре
Царь лежит в слоновой кости,
В золоте и в серебре.
Птолемей к пустыне дикой
Гонит, к мареву песка.
Пробудившийся Фердикка
Двинул вслед ему войска.
Мчатся бешеные кони.
Бляхи медные горят.
Не отцепится погоня,
Не исчезнет царекрад.
Были добрыми друзьями,
Только, прошлое, молчи —
Свет померк перед глазами,
Обнажаются мечи.
Целый день играет битва
Посреди песков глухих.
Сколько бито-перебито
Победителей былых…
Злоба ширится тупая.
Память прошлого немей.
Миг еще — и отступает
Вероломный Птолемей.
У Фердикки горло стынет,
Он, коня в карьер беря,
Мчится поперек пустыни
И кричит: «Отдай царя!»
Он прославлен хваткой жесткой
И на западной заре
Догоняет он повозку
В золоте и серебре.
Сразу злоба позабыта.
По движению руки
Медленно стихает битва
И уходит звук в пески.
Возвышаясь гордым ликом
В роще сросшихся бровей,
Возвращается Фердикка
С драгоценностью своей.
Между тем заря потухла,
Подшутив над храбрецом —
Он везет в повозке куклу
С Александровым лицом.
Лишь в притихшем Вавилоне
Он поймет в толпе людей,
Как над ним и над погоней
Посмеялся Птолемей.
А божественное тело,
Добрым вверено рукам,
Без красивостей летело
Напрямую по пескам.
Видно, боги озарили
Путь луною добела —
Быть ему в Александрии,
В городе его тепла.
Здесь возвысилась гробница.
Должен в шорохе веков
С ней навеки породниться
Воин трех материков.
Стихнет свет над Вавилоном,
Станет небо потемней.
Из сатрапа фараоном
Обернется Птолемей.
Воинским играя счастьем,
Каждый яростен и крут.
Всю империю на части
Полководцы раздерут.
Поцарюют, порадеют…
И, прибрав подлунный свет,
Рим наследует идеи
Александровых побед.
Холодны мечи и латы,
С ними братству не бывать —
Будут римские Пилаты
Вешать, а не целовать.
Поразив века игрою,
Чередою властных лиц,
И тираны и герои
Все уйдут под сень гробниц.
Плыть дождям и звездам капать.
Где ж тот первый в мире злом,
Кто решил Восток и Запад
Завязать одним узлом?
Где же тот, кто миром правил,
Кто оставил столько вдов.
Кто по всей земле расставил
Столько белых городов?
Имя городу меняли,
Если жив он и высок,
А другие постояли —
И замел их след песок.
Все богатства раздарили,
Позабыли все слова…
Но одна Александрия
В белой Африке жива.
Здесь ее создатель признан.
Только скрылся он в песок —
Под шестью слоями жизни
Схоронил его Восток.
…Не над ним ли вьются птицы,
Плачут птицы по весне?
Где она, его гробница,
Расскажи, Египет, мне.

Мы шли Средиземным морем.
Ночью мне не спалось.
Луна, как бесстрастный историк,
Все простреливала насквозь.
Динар золотой обронен.
Или шутит волна?
И сказочен мир и бездонен
В бессонном тумане сна.
А может, мне просто недужно
В каютной глухой полутьме…
Зачем это боцману нужно?
Усатый торчит на корме.
Боцман, как спутник вечный,
Уходит глубоко в сон,
И слышу я нечеловечный
Протяжный и нежный стон.
Ломаются в полукруге
Клинья лунных полос.
…И вижу я гибкие руки
И золото зыбких волос,
И смотрят снизу безмолвно,
Прямо в сердце скользя,
Впитавшие звезды и волны
Распахнутые глаза.
Я чувствую каждый мускул,
Готовый налиться борьбой.
И вдруг она шепчет по-русски:
— Ты взял бы меня с собой…
Откуда она? Из Бейрута?
Но здесь ведь неблизко земля.
Так где ж опустела каюта?
С какого она корабля?
Мир смолк, словно смыт потопом.
Лишь крови слышу прибой,
И снова гремит ее шепот:
— Ты взял бы меня с собой…—
И все перепуталось разом.
И в памяти нет ничего.
В привычное, в то, что рядом,
Врывается волшебство.
И крутят века киноленту —
Смотри, удивляйся, пиши!
…Я позже узнал легенду
Прибившейся к нам души.
Века перепутав и веры,
Откинув прошлое прочь,
Несчастная дочь Искандера,
Ослушная дочь Искандера
Ко мне приплыла в эту ночь.

Пусть время тропинку прочертит
В тот век македонских гроз,
Когда он Воду Бессмертья
Из Царства Мрака принес.
Один Искандер был достоин
Пригубить волшебный флакон,
Но даже глотка перед боем
Отпить не давал себе он.
А дочери нету закона —
И в приступе жажды она,
Не ведая тайны флакона,
Его осушила до дна.
Застав ее в эту минуту,
Как в битве рванувшись плечом,
На дочь свою тяжко и люто
Отец замахнулся мечом.
И в ужасе, в горе, в укоре
Исчезла в высоком окне,
Ушла в неприютное море,
Русалкой очнулась на дне.
Бессмертная и молодая,
Красивей и слаще любой,
Она повторяет, страдая:
— Ты взял бы меня с собой…
Мне вырастить племя русалок
Назначено было судьбой.
Я так без людей устала…
Ты взял бы меня с собой!

А я ничего не знаю,
Я шепот ее ловлю.
Земная иль неземная,
Я просто ее люблю.
У новой судьбы на пороге
В глазах ее дивных тону.
— Эй, боцман, уйди с дороги! —
Я руки к русалке тяну.
А боцман прищурился: — К черту!
И разом поставив предел,
Кричит ей, в волне распростертой:
Идет сюда царь Искандер!
…Теперь этих слов не замолим.
И ночь широка и пуста.
Крик ужаса вырос над морем.
Исчезла в веках красота.
Как холодно и тревожно!
Зачем же — скажи, строка,—
Оборвалась возможность
Связать наконец века…
От Бейрута к Пирею качка.
Луны бесстыдный свет.
Между Кипром и Критом рыбачит
Ветер-языковед.
Иду, свою душу латая.
Один, как забытый матрос.
В руках моих прядь золотая
Несбывшихся тех волос.
Мне надо бы отогреться.
Но на дороге любой
Стучит ее шепот в сердце:
«Ты взял бы меня с собой…»