Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Мама – лежит?!

За все свои шестнадцать лет Люба не помнила, чтобы когда-нибудь видела мать лежащей. Зоя Григорьевна всю жизнь работала: то готовила на печке ароматный борщ, то пекла пирожки с самой разной начинкой на подсолнечном масле, то подмазывала их хату известью, то таскала воду из колодца.

А ведь она была далеко не так крепка, как многие казачки. Своей хрупкостью она отца, наверное, и поразила. Он до сих пор любил поднять ее на руки и закружить. Седина в голове, а мать до сих пор любит… Сам любит, а своей дочери, что же, запрещает?!

Люба всегда немного побаивалась того, что работа на подворье для матери тяжела. Даже подумала как-то: ой, не надорвется ли мама, таская такие тяжести. То два огромных ведра на коромысле, то бочонки с вином – конечно, когда рядом никого из мужчин не было. Жалела мать, а она?

– Что с матерью случилось? – все же спросила Люба; нельзя же столько времени на мать злиться, нехорошо это. Родителей надо почитать, и все им прощать.

Так растолковывала Любе ее подруга Катя, которую два года воспитывали монашки. Учили Библии и всем церковным обычаям, чтобы потом девушка следовала этим обычаям в своей семье.

– Да не с нею, с Семеном.

Люба едва поспевала за братом, который быстрым шагом шел к дому тетки, на ходу рассказывая последние события. Она схватила его за руку, остановила, разворачивая лицом к себе.

– Подожди, а что может случиться с Семой? Живой-здоровый, слава Богу! Или нет?

Люба в пылу разговора выпалила эти слова, а уже потом почувствовала, как внутри у нее все похолодело. Не может со старшим братом ничего случиться! Она подумала так, будто заклинание произнесла. Старший брат. Он хоть и не любил с нею играть в детстве, а все равно всегда защищал, если она падала, поднимал и дул на разбитые коленки, заглядывая в лицо.

– Уже не болит? Не болит?

Гришка нехотя отвел взгляд.

– Нет. А если честно, мы не знаем.

Вчера… Да, вчера была ярмарка – Люба тут в глуши совсем со счета сбилась, сколько дней прошло.

– Да говори же, не молчи!

Но Гришка продолжал молча укладывать узел с вещами сестры и даже что-то объяснял тетке. Неправду. Вроде, отец куда-то уезжает, а мать одна дома не справляется.

– А Сема? – продолжала допытываться тетка.

– Сема уехал в Екатеринодар. Учиться на урядника…

Откуда он это взял, про урядника? И такой вид на себя напустил, будто ему не девятый год, а двадцатый! Как отец отпустил такого маленького в такую даль? Что он понимает? Сидит вон, поводья в руке держит, важный такой, с Любой разговаривает, едва поворачивая голову.

Тетка Галя охала-ахала, помогая Любе собираться.

– Только приихала, та вже назад? И не погостювала!

– Мама просила Любу привести, – повторял Гришка.

– Ой, а я ж тильки картошку начала копать! – стала причитать тетка, и было непонятно, при чем здесь картошка. – Передайте братику, что прииду, як смогу. Може, помощь нужна…

– Понадеемся, что все и обойдется, – сказала Люба, расцеловываясь с теткой и принимая у нее на дорогу узелок с едой.

Пообещала в другой раз приехать надолго, хотя при этом мысленно сплюнула через плечо: не приведи, Господь! Не нравилось ей жить в этой Теснине. Одиноко, холодно и сыро. Или, может, так показалось ей, потому что была далеко от дома?

Только уже в дороге, успокоившись, Люба смогла спокойно расспросить брата о том, что же все-таки случилось дома.

– А что отец делает?

– Что-что! – сердито отозвался братец. – На его плечи все свалилось. Мать лежит. Семка куда-то пропал. Меня с бахчи забрал, сказал, езжай за Любой, мне одному не сдюжить!

При этом в разговоре брата девушка услышала нотки его крестного Петра, который вечно рассказывает казачатам, как было раньше, и какие бравые прежде были казаки. Теперь Гришка так же, как он, говорит: не бахча, а бакша. И вообще считает, что он хоть и младше Любы, а все равно ее важней… Когда в доме нет старших мужчин, – говорит Петр, – всем хозяйством должны заправлять младшие. Казачата.

Конечно, хлопчик недоволен: работать на поле, это тебе не бахчу охранять, слушая россказни Петра. Люба и сама не знала, почему вдруг на Петра ополчилась. Он ведь доброе дело делает, казачат приучает в седле сидеть… Да что там, не просто сидеть, и джигитовать, да «рубить лозу» деревянными шашками, и много чего другого, и даже петь – известно, Петр – знатный кобзарь. А уж песен знает столько, что, кажется, больше и не бывает… И своих питомцев учит. Это, конечно, хорошо – песня, но есть в его учебе что-то, с чем Люба не согласна. Ее, правда, о том никто не спрашивает, а жаль. Она могла бы сказать, что об этой учебе думает.

Мысли Любы опять переметнулись на события в их доме. Вот, значит, как. Пропал любимец отца и матери. Семочка. Пропал – странное слово для казака. Как, пропал? На виду у всех. Это значит, его украли? Такого быть не может, на виду у всех!.. Между прочим, его бы не стали насильно женить. На нелюбимой… Разве можно из троих детей любить только одного? Вот Бог их и наказал!

От таких страшных мыслей – когда это она своим родителям плохого желала? – Люба опять прослезилась, стараясь, чтобы брат этого не увидел. Она снова вспомнила злые глаза матери, когда обе подумали об одном и том же. Мать пообещала? Не будет этого. А Люба… она не смогла ей противостоять.

Митька, Митенька, что же ты-то молчишь? Почему не назовешь Любу своей коханной, на гулянье с нею не пойдешь… Не вызволишь ее из-под родительского гнета. Ведь даже сейчас, возвращая ее домой из захолустного хутора, отец думал вовсе не о том, что Любе там плохо, а только о том, что он один не справляется. В самом деле, где Семку-то носит? Интересно, если бы Люба пропала, о ней бы так же беспокоились? Мать даже слегла!

Может, Митька до сих пор считает ее маленькой девочкой, потому не обращает внимания на то, что Люба давно выросла. Маленьких девочек замуж не выдают!

Почему, скажите на милость, Дмитро никогда с нею о женитьбе не заговаривал? Боялся, что Люба ему откажет? Если бы он знал, что стоит ему только намекнуть… Она же видела, как он ей всегда улыбался, на Рождество и на Пасху маленькие подарки дарил. Правда не только ей, но и маме, Зое Григорьевне… Говорил, что Гречко у него – будто вторая семья.

Или потому, что они с Семкой еще в детстве побратались, вот Митька и считал Любу своей сестрой… Но не по крови же!

Она о своих чувствах к Дмитрию никому не говорила, но мать догадалась – и откуда, не понять! Сказала жестко, сомкнув губы в ниточку:

– За Митьку тебя не отдадим, и не мечтай! Голодранцы нам не нужны. Не для того твой отец на войне кровь проливал, на поле сто потов с него сходило, все в дом, копейку к копейке, чтобы тебе хорошее приданое справить. Чтобы посватался к тебе казак с достатком, и за его спиной ты горя не знала, на тяжелых работах не надрывалась, красу свою женскую не губила…