Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

Может, потому, видя в двух своих детях так явственно проступающую чужую кровь, Зоя расстраивалась и думала, что они – Люба и Гриша – уже потому принадлежат больше Михаилу, чем ей…

Нет, и своего младшего сына, и дочь Зоя, конечно же, любила, и воспитывала, вроде, как хотела. Но Люба выросла непокорной, гордячкой, такой же упрямой, как отец, и всегда пыталась настоять на своем.

Зоя вспоминала себя в ее возрасте. Она была не то, чтобы покорна, но свою горячность, вольнолюбие старалась прятать подальше. И при разговоре с родителями, даже с матерью, старалась опускать глаза в пол, чтобы не увидели горевший в них огонь. Хотя, возможно, сама Зоя будь посмирнее, послушнее, не попалась бы тогда в руки казакам, а сидела в подполе, куда пыталась спрятать ее ошалевшая от страха мать.

Если так рассуждать, выходит, свой характер Люба взяла у матери, хотя мать этого не признавала.

– Смирись! – требовала она у маленькой Любы, но та, наказанная, стояла в углу, на горохе и никогда не просила пощады, только упрямо сжимала губы.

Цветом волос, глаз пошла Люба в отца. Порой Зоя задумчиво на нее смотрела: русые волосы, серые глаза – не в меня она, нет, не в меня! Почему же гречанка, живя среди казаков, все-таки пыталась им что-то противопоставить? Что-то доказать. Может, что она другая, и дети у нее другие, но природа будто посмеивалась над нею.

Когда будущий муж привез Зою в кубанскую станицу, показал родителям, свекровь ее сразу невзлюбила. Наверное, оттого, что свекор наоборот, взглядом обласкал, восхищенно причмокнул:

– Хороша, ох, хороша девка!

Сначала она не могла понять, почему мать ее похитителя так на нее взглянула. Зоя же еще ничего не сделала, ничего не сказала. Ни словом, ни взглядом не оскорбила. И разве она сама напросилась, чтобы ее увезли так далеко от дома и родных?

Может, свекровь уже присмотрела для сына невесту, но ведь Зоя вовсе не собиралась становиться ее снохой. И если бы вдруг семья Гречко ее выгнала, то Зоя бы и не обиделась. Дали бы только немного денег, чтобы она могла добраться до родительского дома.

Наверное, Давид после этого от нее бы отказался, но родители бы все равно ее приняли… Чего вдруг к ней пришли мысли о бывшем женихе? Теперь, когда она была женой другого…

Эти мысли взялись в ее голове неизвестно откуда. Кто бы ее отпустил! Михаил Гречко так ее желал, что не смог дождаться, когда родители справят настоящую казацкую свадьбу. Наскоро обвенчался с нею в первой же церкви на кубанской земле… Торопился.

Зря свекровь так на нее озлобилась. Зоя была ни в чем не виновата.

Правда, позже она узнала, что свекор частенько засматривался на окрестных молодиц, похаживал тайком к вдовым казачкам. Свекровь обо всем знала – разве можно было хоть что-то скрыть в станице? – но молчала. Его интерес к невестке был, похоже, последней каплей в чаше терпения Анны Гречко. Гордой и самолюбивой женщины.

Но Зоя все-таки переломила нелюбовь мужниной матери к себе. Слово дала, что все сделает для того, чтобы Анна Епифановна ее признала.

Никогда слова поперек не сказала. Ухаживала за нею, когда – не иначе от переживаний – у свекрови начинала болеть голова, и она невольно постанывала, прикрыв глаза. Зоя ловила ее взгляд и бросалась выполнять любое желание, чем, в конце концов, казалось, растопила лед в сердце женщины.

– Повезло тебе с невесткой, – говорили Анне Гречко подруги и соседки, – вон как на тебя, словно на икону, молится.

– Гречанка, – говорила Анна Епифановна, словно это слово должно было что-то особенное значить.

Все-таки лед никогда до конца не таял.

– Так твой же Мишка у родителей ее украл. Чем девчонка виновата? Думаешь, ее батькам это было по нраву? Небось, до сих пор дочку оплакивают…

В станице все всё знали. И нельзя было скрыть хоть что-нибудь. Сами казаки и приговаривали: у нас на одном конце станицы чихнешь, на другом тебе скажут: будь здоров! Или еще: выйди глубокой ночью во двор, покажи в звездное небо кукиш, непременно наутро кто-то спросит:

– И кому же это ты по ночам кукиши кажешь?

Зоя могла только догадываться, о чем думал свекор, когда приставал к ней со своими ласками. Конечно же, в отсутствие сына. Неспокойно было на границе с черкесами, вот казаки и выступали в походы, чтобы утихомирить постоянно бушующий Кавказ.

Рассказать мужу о домогательствах отца? Зое это казалось неприличным. Усомнится – подумает, что сама дает повод. Поверит – с родителями разругается. И придумала Зоя такое, после чего отвадила от себя свекра навеки.

Когда в очередной раз свекор зашел в гости – точно зная, что сына нет дома – Зоя и решила, как его проучить.

К тому времени младшие Гречко жили уже отдельным домом. Зоя сразу легче вздохнула. В хате родителей Михаила было трудно: молодая сноха металась между свекром и свекровью, и хотя не жаловалась мужу, но тот понимал, что жене несладко приходится.

Он был не так уж молод, когда поспешил жениться на инородной. На десять лет старше своей жены. Хоть и советовали ему казаки на свадьбе: любы як душу, трясы як грушу, он таким советам не внимал. Было бы чего трясти. Такая она была худенькая, нежная, изящная. Правда, потом как-то примелькалось… Он видел, что его жена нравилась отцу, но не придавал этому значения. Завидует, старый черт! – мысленно посмеивался он.

Андрей же Сидорович все ожидал подходящего момента, когда к молодой невестке можно будет ближе подступиться. И дождался. Мишка уехал, а тут начался сенокос. Сыновья Андрея нет-нет, да и помогали молодой снохе, вот и он пришел будто с тем же.

Что-то сделал на подворье, в чем-то и в самом деле ей помог, а потом затребовал, чтобы Зоя за труды его накормила и, понятное дело чарку налила. За стол с ним села, и тоже выпила. Старый лис знал, как могут добреть женщины после рюмочки.

Ему показалось, все так и случилось: невестка, до того всякий раз его домогательства отвергавшая, вдруг сказала:

– Вечером приходи!

И вышла. Вроде, как срочно что-то в летней кухне понадобилось.

К тому времени она ждала своего первенца. Забеременела не сразу. Чем свою свекровь почему-то обрадовала.

– Чужинка! – сказала она, как приговорила. – И родить не может!

Михаил тоже расстроился. Ласкал ее ночами, задерживая порой руку на животе. Словно хотел этой рукой вдохнуть жизнь туда, где, по словам матери, ее не могло быть.

Никто бы Зое не поверил, если бы она сказала, что не хочет рожать. Да, пока не хочет. Она была не из тех людей, кто соглашается плыть по течению. И если казаки всегда говорили, что они свободны и никогда не согласились бы жить в неволе, то и греки были вовсе не такими покорными, как о них кое-кто думал. А греческие женщины обладали кое-какими знаниями, помогавшими им решать: когда рожать детей, и сколько.