Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Живой, это точно!

И все равно холод дурного предчувствия не уходил из души Зои Григорьевны. Но она не могла позволить себе, показывать свое горе станичникам. Разве у нее одной сын на службу уходил?

Всей родней Гречко направились в храм, куда уже стягивались другие уходящие на службу казаки, шли к исповеди и причастию. А потом уже с провожающими вместе слушали молебен о заступничестве святых в службе.

Что еще оставалось Зое Григорьевне – только молиться. Она и молилась, с безумной надеждой вглядываясь в лики святых: а ну, как подадут какой-нибудь знак, успокоят ее обещанием своего заступничества.

Семен взнуздал коня, мать вынесла из хаты икону Николая-угодника. Сын, поцеловав образ, спрятал его в свою походную суму. Перекрестила она Семена, а в голове все стучало: «Не увидимся мы больше, не увидимся!»

– Мама, ты не переживай, я вернусь! – ответил на ее мысли сын.

– Конечно, вернешься! – поддержал его отец.

Михаил Андреевич запрягал в линейку кобылу Симку, добронравную и ходкую, чтобы вести всех на майдан. Подворье Гречко было последним на улице, так что пока они ехали по дороге к станичной площади, к ним прибивались все новые и новые станичники, все знакомые друг другу. Здоровались. Вскоре к майдану подъезжали уже десятка полтора верховых, обмундированных во все новое, казаков.

Где-то играла гармошка.

На майдане собрались все отправляющиеся на службу казаки. Если кто из женщин и плакал, то втихомолку, потому что горевать по поводу ухода на службу не полагалось. Это ж тебе не простые рекруты, которые тянули жребий. Тяжкая солдатская доля выпадала примерно одному из десяти. Казаки – достигшие двадцати одного года, годные к службе, уходили служить все. Да и разве не для этого родились они на свет божий?

А потом над площадью прокатилось громкое:

– Стройся!

В последний раз урядники и офицеры бросали взгляд на казаков: все ли в порядке? Проходили мимо строя, не упускали ни одной мелочи.

– Пуговицу застегнуть! Шашку в ножны!

Вторая команда была:

– Прощайтесь!

Тут уже можно было сп е шиться, выпить стопку на дорогу. В последний раз поцеловать родных и близких.

Услышав команду «Прощайтесь!», Люба подошла к коню, на котором сидел муж, и тронула повод.

– Вася!

Подняла к нему зареванное лицо. Она плакала и по Василию, и по брату, и по своей несчастной жизни.

– Любашка!

Он спешился, обнял молодую жену и сказал ей на ухо, щекоча шею усами.

– Я вернусь, ты жди. Отвоюем, и опять буду жить в станице. Я ведь на льготе. Станем деток воспитывать. Ты же мне родишь?

– Рожу! – кивнула русой головой Люба.

Она и сама не ожидала, что сможет так горевать из-за отъезда Василия, ей казалось, в глубине души она этого ждала. Не о своей же первой любви ей горевать! Дмитрий – ушел в город Златоуст и даже не оглянулся на хату, в которой она, Люба Гречко, прильнув к окну, тщетно ждала от него хотя бы прощального взмаха руки. Не дождалась… Опять за рыбу гроши! Ведь уже забыла Митьку, когда наконец он навсегда уйдет из ее души?!

Василий решительно отодвинул ее от себя, почувствовав на щеке горячие слезы.

– Все, беги домой, сейчас уже поедем.

И тут как раз атаман скомандовал:

– С Богом, ребятушки, садись!.. Сотня, справа по три, шагом марш!

В расположение Второго казачьего полка из станицы Млынской выезжала сотня казаков, которые призывались на казачью службу впервые. Сопровождали их офицер, вахмистр и два урядника, одним из которых был урядник Василий Бабкин, с некоторых пор родственник семьи Гречко, а значит и молодого казака Семена Гречко.

Провожали Василия вначале свекор со свекровью, благословляли иконой. А потом уже Люба, которую Василий довез, посадив впереди себя на коня.

Василий обменивался со всеми приветствиями, выслушивал приказания старших, пока не раздалась эта самая команда: «Прощайтесь!»

А Василий, попрощавшись с Любой, был уже на службе, бдительно надзирая за казаками: правильно ли те себя ведут?

Звеньями, по три казака в конном строю, сотня поехала вокруг церкви. Станичники смотрели на будущих воинов с одобрением: так у них было все ладно, так крепко сидели в седле, что у тех, кто оставался, не было сомнения: лучшего войска и не найти.

Когда сотня, объехав церковь, остановилась у церковных ворот, чтобы в последний раз перекреститься, в церкви ударили «сполох», и раздалась команда:

– Сотня, наметом, с гиком, ма-арш!

На мгновение наступила тишина, и почти тут же сотня сорвалась с места, казаки засвистели и заулюлюкали, помчались к выезду из станицы. Вскоре только пыль вилась по дороге.

Но бывалые казаки знали, что это не все «прощание». Версты через три казаки останавливались, подправляли подпруги и уже, не спеша, шли на рысях к тому месту, где их ждал заранее отправленный обоз с фуражом.

Длить расставание не считали нужным. Долгие проводы – лишние слезы, а вот теперь можно было расслабиться. Покормить коней и выпить в кругу друзей вторую чарку: закурганную. И поесть, как следует на дорогу.

Она шла домой. Да, у Любы теперь другой дом. Когда провожали ее подружки в замужнюю жизнь, пели:

А там гора камяныстая,

А свекруха норовыстая.

Вона мэне норова покаже.

Вона мэне правдоньки нэ скаже.

Вот так, одних песен наслушаешься, и покажется, что хороших свекровей на земле и не существует.

Но оказалось, что и здесь Любе повезло. Может, у подружек ее свекрови и были «норовистыми», а у Любы – нет. И свекор. Может, потом что-то изменится, но Люба прожила в семье Бабкиных уже два месяца, а ни от кого из родителей Василия слова плохого не услышала. Все Любонька да Любонька. Может, потому, что у родителей Василия были только сыновья? И так случилось, что те с невестками жили в своих собственных домах, младший брат Кузьма учился в кадетском корпусе в Екатеринодаре, и с родителями оставался только Василий. Люба, самая молоденькая из невесток, вызывала у свекра со свекровью горячую симпатию, и они старались наперебой жалеть младшую невестку.

На большие хозяйственные работы приезжали сыновья, помогали родителям, забегали невестки – помочь свекрови, так что Любу старики кохали, как неродившуюся у них дочь.

Люба могла бы уходить с другими станичниками, поехать обратно на телеге с отцом, но ей захотелось побыть одной. Потому она свернула в боковую улочку и пошла, соображая, как ей теперь жить?

То есть, она прожила замужнею жизнью совсем немного и не знала, будут ли от этого какие-нибудь последствия? Никаких изменений в себе она не чувствовала, но, может, беременность и не дает почувствовать себя сразу?

Она прошла уже достаточно много, но потом вдруг вспомнила почти полумертвую мать, которая держалась прямо из последних сил. В руке Михаил Андреевич держал пузырек с настоем валерианы, взятом не иначе в ящике с лекарствами самой Зои Григорьевны.