Сергей Коняшин - Последний рубеж

Командующий войсками 17-й армии вермахта генерал-полковник Рихард Руофф, глубоко задумавшись, стоял над широкой – во весь стол – картой Кавказа, густо испещрённой синими и красными пометками. От неровных, изощрённо загнутых овалов, близко прижатых друг к другу штрихованных линий, треугольных и квадратных флажков, длинных и коротких стрелок, проведённых по суше и по морю, уже давно рябило в глазах, но немецкий военачальник не решался ни на минуту прервать ход своих мыслей. Запутанная головоломка, которую задали ему русские, не поддавалась решению. Он уже давно должен был с триумфом ворваться в Азербайджан или Чечню, чтобы расстелить эту местами насквозь протёртую жёстким армейским ластиком карту в своём наспех обустроенном кабинете в каком-нибудь просторном особняке в центре шумящего восточными базарами Баку или в вайнахской крепости среди высоких гор седого Кавказа. Вместо этого он второй месяц топчется на месте в крошечном, захолустном, уже почти полностью стёртом боями с лица земли приморском городке.

Устав от бесплодных размышлений, Руофф небрежно сгрёб с карты лакированные деревянные фигурки танков, кораблей и самолётов, расставленные по замысловатой, уже не всегда понятной даже ему самому системе, и раздражённо швырнул их в ящик дубового письменного стола. Раньше он редко пользовался ими.

Боевой генерал с почти сорокалетним стажем, поступивший на военную службу рядовым ещё в Германской империи задолго до начала Первой мировой войны, он обладал острым интуитивным чутьём, никогда не подводившим его. С первого взгляда на любую позицию Руофф безошибочно определял важные детали, обычно скрытые от неискушённого человека, и быстро принимал расчётливое эффективное решение. Новороссийск стал первым городом, дерзко не посчитавшимся с его военным гением. «Всё развалилось в ту злополучную ночь с 8 на 9 сентября, когда мы не смогли выйти на Сухумское шоссе… – тяжело вздыхая, вспоминал он. – С тех пор как в стенку упёрлись».

Всё ещё перебирая в голове возможные варианты отвлекающих и лобовых ударов по русской обороне, Рихард встал с лёгкого походного кресла, которое неизменно возил с собой со времён Французской кампании 1940 года, и подошёл к раскрытому настежь окну. В лицо повеяло свежим воздухом и душистой вечерней прохладой припозднившегося бабьего лета.

Сияющее пронзительной чистотой неохватное небо высокой хрустальной синевой нависало над обугленными руинами Новороссийска и редкими уцелевшими деревьями, покрытыми слегка порыжевшей, увядшей, но ещё не осыпавшейся осенней листвой. Заходящее солнце неяркими отблесками отражалось в тщательно вымытых оконных стёклах старинного купеческого дома, где была оборудована резиденция. Во дворе стояла хрупкая прозрачная тишина. Лишь где-то далеко на востоке, на противоположном берегу Цемесской бухты едва уловимо в медленно сгущавшейся предвечерней мгле доносились разрывы орудий и трассирующие пулемётные очереди. Немцы продолжали упрямо ломиться через Балку Адамовича, но по-прежнему не продвигались ни на шаг.

В массивную дверь осторожно постучали.

– Войдите! – не оборачиваясь, крикнул через плечо генерал-полковник.

Оберст Альфред Шэффер, командир 73-й дивизии, нешироко открыв дверь, робко шагнул в кабинет, снял фуражку и, бледнея, застыл на пороге.

– Хайль Гитлер! – неуверенно вскрикнул он, и вздрогнувшая на взмахе рука затем бессильно повисла вдоль напряжённого тела, облачённого в чёрный кожаный плащ.

– Разрешите доложить? – надломленным, жалким, противным даже самому себе голосом спросил Шэффер.

Генерал-полковник неспешно повернулся на каблуках и уставился на оберста исподлобья жёстким и колючим взглядом.

– Зачем? – в холодном бешенстве спросил он. – Мне уже обо всём доложили задолго до вас.

Шэффер пошатнулся и, пробормотав что-то невнятное, робко и обессиленно опустился на стул, стоящий около двери.

– Встать! – приказал Руофф. – Кто разрешал вам садиться?!

– Извините, господин генерал-полковник… – вскакивая на дрожащие ноги и ещё больше бледнея от растерянности, прошептал Альфред.

Командующий раздражённо сжал кулаки и с размаху ударил ими по столу. Он сделал глубокий вдох, пытаясь совладать с собой, и, будто аккуратно взвешивая каждое слово, проговорил:

– Объясните мне, оберст, как можно две недели продержать в госпитале раненого русского шпиона и затем, вместо того чтобы арестовать, отпустить его на все четыре стороны с секретной картой в руках?

– По всей видимости, он был серьёзно подготовлен, господин генерал-полковник… – заикаясь затараторил Шэффер. – Вероятно, узнал о своём аресте именно в этот день, кто-то предупредил его…

– Допустим! – резко перебил Руофф. – Тогда почему была убита единственная знавшая его русская свидетельница? И каким образом партизаны с его помощью заживо сожгли в казарме целую роту? Мать твою, оберст! Роту! Как?! – неистово проорал он багровея.

Шэффер беззащитно смотрел на взбешённого генерал-полковника вытаращенными от испуга глазами и часто моргал.

– Сейчас выясняются детали всех инцидентов. Я доложу вам, как только будут результаты. По предварительной информации, имели место непрофессионализм и недисциплинированность личного состава, господин генерал-полковник, – почти шёпотом закончил он.

– Почему-то я не удивлён услышать это, когда речь заходит о вверенной вам дивизии… – горько усмехнувшись, проговорил Роуфф.

И, немного помолчав, продолжил:

– Знаете, оберст, если бы вы не были настолько безнадёжным недоумком, каким я всегда вас знал, можно было бы всерьёз подумать, что вы русский агент, и расстрелять бы к чёртовой матери. Вас спасает только то, что на вашем лице написано, что вы клинический идиот и полное ничтожество.

– А я всегда знал вас как человека, не склонного опускаться до личных оскорблений, господин генерал-полковник… – несмело попытался возразить Альфред.

– До тех пор, пока судьба не свела меня с вами, я знал себя таким же! – ядовито усмехнулся Роуфф в ответ. – Пожалуй, мне действительно не стоило нянчиться с вами, а разжаловать в рядовые ко всем чертям ещё тогда, когда при штурме этого города вы блистали чудесами военного профессионализма. Помните, а, Шэффер, как вы героически в течение нескольких часов осаждали разрушенную башню с одним-единственным малолетним сопляком внутри, который положил половину взвода из вверенного вам в то время полка и дал возможность ускользнуть в Геленджик одному русскому транспорту, доверху набитому людьми, оружием и боеприпасами? Не теми ли самыми, оберст, которыми русские отбросили нас у цементных заводов на Балке Адамовича, не позволив выйти на Сухумское шоссе?