Алив Чепанов - Ты с кем, брат? Серия «Русская доля»

После прочтения Столыпинских указов относительно приобретения земли и выходе из общины у простого крестьянина оставалось больше вопросов, чем было до его чтения. Причём на некоторые вопросы ему никто ответить так и не мог: ни староста общины, ни кто-нибудь из представителей местной государственной власти. Совсем недавно между помещиками и крестьянами была непреодолимая пропасть, даже думать о свободе, равенстве и братстве было запрещено, за вольнодумство сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь. А тут, извольте, платите деньги, получайте участок земли, работайте на нем и живите в свое удовольствие, как бары. Что это? В чем тут подвох? Никто не мог предвидеть, что может за этим последовать. Никто не мог предсказать и подсказать Михаилу Ивановичу, чтобы он не ввязывался в эту авантюру, не рисковал, а жил бы, как и прежде, обрабатывая свой кусок земли или наоборот не зевал, не щёлкал клювом, а срочно включался в реформы и не прошлёпал своей выгоды.

В соответствии с положениями указа Столыпина за хозяином оставались все участки общинной земли, находившиеся в его пользовании в течение времени, прошедшего с момента последнего передела. Причём, эти участки, отходили крестьянину в собственность. На практике же, от которой обычно законотворцы бывают очень далеки, так как очень высоко летают над землёй, всё обстояло не совсем так, как на бумаге или скорее совсем ни так.

Второй, потрясшей Михаила Ивановича новостью, явился закон Сталыпина о введении военно-полевых судов, состоящих из военных офицеров. По сути это были трибуналы, причём даже для гражданских лиц, уличённых в преступлениях против власти и даже тяжких уголовных преступлениях. Выслушав все новости, прочтённые ему сыном Андреем из уже прошлогодних газет, переданных с приезжими односельчанами из города, Михаил Иванович так отреагировал:

– Что ж это теперь делается, люди добрые! За всё расстрел или может быть виселица? По энтому закону полагается смертная казнь, хоть душегубу, хоть разбойнику, а хоть просто человеку недовольному тем, что его нагло дурят или он скажем прочитал чего запрещенного, или просто сказал в сердцах про власть чего-нибудь не то? Это что же у нас теперь опричнина что ли?! Да и опричники то с боярами в основном расправлялись, а тут похоже всё на простой народ направлено, на нас?

– А как ты, сосед, хотел, – подключился, до этого молча сидевший на самом углу стола дымя самокруткой, сосед Александр Петрович Грачёв – давний дружок Михаила Ивановича, – власти народу 1905-й год и все беспорядки, что за этим последовали, вовек не простят. Упустили вожжи царские чиновники тады, так тепереча решили наверстать – всем тугой аркан на шею накинут, «столыпинским галстуком» в народе кличут.

– Это что же это – наряд что ли такой новый или чё? – удивился Михаил Иванович.

– Да такой уж «наряд» придумал наш главный министр «вешатель». После такого «наряда» сразу в гроб кладут. Трибунал – суд такой из одних охфицеров, я их по службе помню ещо. Теперь – хоть военному, хоть гражданскому – всем военный суд. При чём судить топерь долго не будут. Прикинут хвост к носу, в «репе» почешут маненько, да и в 24-ре часа приговор вынесут – в расход нашего брата. Одно слово, охфицерьё, от них пощады не жди. Я уже на них в Японскую нагляделся, никакой жалости и сочувствия к солдату у их нет. А кто такой солдат – такой же крестьянин, тот же народ. И ни адвоката, ни суда присяжных теперь нашему брату не будет. Раньше так в военное-то время и то не с каждым солдатом поступали, а теперь, считай каждый приговор такого суда – это или расстрел или петля. И уже вовсю царские палачи «работают», рассказывают мужики, что с городу, ни одну сотню за полгода простых гражданских людей уже «рассчитали на небеса».

Александр Петрович Грачёв был на пять лет моложе Михаила Ивановича. Он был призван в армию в Японскую. На фронте в этот же год получил серьезное ранение в правую руку и в конце 1904-го года был уволен из армии по инвалидности на небольшой пенсион. Выглядел он плоховато, как-то совсем по-стариковски, был болезненно худ, сильно кашлял и перед переменой погоды обычно тихо стонал держась за правое пробитое японской пулей плечо, может быть от боли, а может быть от жалости к своей немощной руке. Грачёв частенько говаривал, занимаясь каким-нибудь плотницким делом: «Хорошо что я левша, а так бы совсем туго было бы, пришлось бы переучиваться, что бы всё делать левой».

– Вот пишут ещо, что всё правительство заседает, да обсуждает. Потом снова заседает и так может ни один день говорильней заниматься. А я не пойму, кодышь они работают-то все? Вот если я полдня заседать где буду, то что у меня с хозяйством станется? Кто же коней за меня напоит, поросятам даст, за курами кто приглядит, дрова кто нарубит, да ещё что. Или, могёт быть, кто за них в это время работает, а потом меняются? А, Андрей? – глянул на сына Михаил Иванович.

В ответ семнадцатилетний Андрей только пожал плечами, отложил газеты в сторону и пошёл во двор, вспомнив как раз про дрова:

– Пойду дров подброшу, а то и мы чего-то зазаседались, как депутаты прямо.

Стояла зима, работы по хозяйству ещё было не много, поэтому мужики ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали письма с фронта, газеты и всё что попадалось под руку. В то время других средств информации и не было. Потом все вместе обсуждали прочитанное тут же, для общего понимания. Обсуждение прочитанного вносило какую-никакую ясность в мудрёный газетный текст. Последнее время в привычку вошло собираться в просторной гридне в хате Михаила Ивановича.

– Отстал ты, кум Михаил, от жизни, – вступил в разговор староста писаревской общины Гнат Васильевич Семёнов, живший через три двора от хозяйства Животовых в верхней слободе. Он был сверстником Михаила Ивановича, частенько бывал у него в доме и даже бывало принимал тут крестьян по общественным делам. Селяне знали где прежде всего искать старосту и шли вначале прямо в дом Животовых. Михаила Ивановича это не утруждало, а даже наоборот, ему нравилось быть в курсе всех деревенских событий. Гнат слыл среди мужиков довольно знающим своё дело, сильным хозяином, грамотным и весьма разностороннем человеком. Староста был справедлив, но и строг к пьяницам и нарушителям общинных правил. Да и здоровьем его бог не обидел, широк был плечах и высок ростом. В любую избу входил согнувшись почти вполовину своего роста. Кулачища имел такие, что казалось мог кулаком без колуна дрова колоть. Да и в кулачном бою он всегда был на высоте, валил чужих с ног с одного удара. Так что мало кто из общины или с соседних деревень с ним решался спорить. Одним только видом и взглядом Гнат мог убедить любого спорщика.