Александр Вендеров - Химутка

Построились на следующий год. Пусть не пятистенок, а небольшая избушка в три окна, покрытая соломой, – всё равно обжились, и вот уже больше сорока лет тут живут. После у Трифона родились одна за другой пятеро дочерей, и все они теперь, слава Богу, живы. Если перейти разъезженную тележными колёсами деревенскую улицу, то на том же месте стоит крытая дранкой изба, купленная когда-то сыном, и живут в ней старшая дочь Трифона Прасковья с мужем и двумя детьми и младшая его дочь Евдокия. Она ещё в девках, ей семнадцать лет, а, верно, выйдет замуж и по примеру трёх своих сестёр уедет из деревни. Нынче многие уезжают: в колхозе приходится несладко.

Химутка с полатей услышала, как на кровати внизу заворочался Иван, тяжело со сна поднялся и прошаркал к двери – должно быть, на двор. Когда он вернулся в избу, то увидел в наступающих утренних сумерках, что уже начали заполнять комнату, как мать смотрит на него сверху.

– Мать, ты чаво ня спишь?

– Дак ня спится – я и ня сплю. Сёдни Паска?

– Паска, мать! Христос воскрес.

– Воистину воскрес. Ты, однако, ещё-ще поляжи трошки: шибко рано.

Скоро уж и совсем рассвело. В хлеву загудела корова Пеструха и разбудила сноху Иришу. Та потянулась, вздохнула и словно бы нехотя поднялась доить корову. До Егория скотину на пастбище не гоняют, и пока что Пеструха дожидается летней поры в стойле. А уж просится на улицу, и оттого Ириша днём выпускает её в огород: всё равно он пока не засажен. Другую корову, Малышку, два года назад отдали в колхоз.

Когда невестка процедила молоко и вернулась, Химутка выглянула с полатей и позвала:

– Ириша!

– Чаво, мам?

– Христос воскрес.

– Воистину, мам. Чавось ты сёдни рано.

– Рано вчарась заснула – вот и рано проснулася. Ты скажи, шибко на вулицы холодно?

– Не, тёпло тамака. Вёдро буить.

– Ириша, ты, однако, выведи мене на вулицу. У избе душно, хочу на солнышко поглядеть.

– Слязай тады. Сама смогёшь?

– Смогу, чаво ж ня смочь! Тольки ноги у мене гудом гудуть.

Химутка осторожно, чтобы не упасть, спустилась с полатей, а сноха помогла ей одеться и обуться. Сказала ещё:

– Душагрейку одень. Оно хучь и тёпло, а годов табе сама знаешь скольки – озябнуть можешь.

– Ето да, давай сюды. А игде моя кавынка 2 2 Кавынка – палка, трость ?

– Евон, дяржи! – Ириша подала свекрови кавынку, стоявшую в закутке за печкой.

Как тяжело даётся каждый шаг! Мало того, что шаги эти тут же отзываются болью в коленях и ступнях – ведь и переставить ноги трудно, особенно через порог. Нет сил – и всё тут. Ириша порывалась помочь старушке, довести её до цели, однако та отказывалась:

– Так я скоро совсем иттить не смогу. Гляди тольки, штоб не завалилась я тутака.

Когда Химутка, сойдя с приступок, выбралась на улицу, солнце уже порядком поднялось. Если бы она смогла обогнуть сарай, или, как его называли в Спас-Вилках, двор, то увидела бы, как светило взошло в той стороне, где Новые Рамешки. Эта деревня под горой, ниже Спас-Вилок, и до самых Новых Рамешек и даже дальше, к хутору Девятидворка, тянутся поля, ещё не засеянные, ждущие человеческого труда. Но у Химутки не хватило бы сил дойти к дальнему концу двора. И то сказать – какие ноги на девяносто втором году жизни! Она, опираясь на кавынку, доковыляла до скамейки напротив крыльца и села. На завалинку не пошла: там до обеда будет тень. Кое-где, в местах, куда редко попадают солнечные лучи, по сию пору сохранился снег. Вот и за дровеницей сугроб, набросанный зимой Петей и Санькой, когда они чистили дорожки от снега. Сугроб с каждым днём уменьшается в размерах, но пока не сдаётся окончательно. Стоит, однако, пройти хорошему дождю, и от него останутся лишь воспоминания, да и те скоро растают.

Химутка с детства любила Пасху. Весенний праздник после трудной холодной зимы, после долгого Великого поста, когда поют птицы и светит солнце. Химутка за многие десятилетия своей жизни заметила, что какая бы халепа 3 3 Халепа – здесь: непогода ни была в пасхальное утро, солнце из-за облаков в этот день обязательно выглянет, пусть и ненадолго. И тогда сквозь разрывы туч покажется синее-синее небо. Ведь чистое небо всегда бывает синим, когда воздух свеж и прохладен, и только в большую жару оно приобретает сероватый, словно бы грифельный оттенок.

А сегодня ни туч, ни просто облаков не было. Химутка, подняв голову, увидела, как в этом до невозможности синем небе пролетел аист – низко так, отчего Химутка его и разглядела: к старости слаба глазами стала. Подумала: «Прилетели, значить. Вясна»! Её идиллические размышления были прерваны криком внучки Прасковьи, донёсшимся от избы напротив:

– Шиш, притка подеянная! Ты куды залезла? Хто тебе выпустил? Шиш!

«Чаво у их стряслось»? – озадачилась Химутка. Только позже, когда внучка Паша со своим мужем Иваном Вендеровым пришла поздравить бабушку и дядю со светлым праздником и похристосоваться, Химутка узнала причину утреннего переполоха.

– Ребяты мои, Валя да Геня, свинью из хлева выпустили, – рассказывала внучка. – Кажуть, покататься хотели на ей. А она бяжать. Насилу с Дусей загнали, кады она чуть не пол-огорода перекопала.

– Ну а ты чаво, как свинью загнала? С ребятами-то.

– Хотела обоим лупцовку хорошую задать, а оне за тятю свово спряталися.

– И правильно, – вступил в разговор Иван, муж Паши. – Нечаво детей лупить: оне ещё-ще маленькие, не понимають. Я ужо им сёдни сказамши, штоб скотину не выпускали.

– Так оне тебе и послухали, – попыталась съязвить Паша.

– И послухають! Скорей послухають, чем тебе с хлудцом 4 4 Хлудец – здесь: хворостина или розга, которой порют людей . Чалавеку – яму уважение нужно.

Иван хорошо знает об уважении: он сам – один из первых людей в Спас-Вилках, секретарь Ново-Александровского сельсовета. Люди приходят к нему за помощью: кому справку сделать, ту или иную бумагу выправить, а кому и просто посоветоваться, как быть в трудной жизненной ситуации. К кому обратиться? Конечно, к Иван Иванычу. Для всех находится у него доброе слово. Он ещё молод: на Ивана Купалу ему сравняется сорок два года, а много чего в жизни повидал. Отец Ивана неизвестен, а мать умерла при родах. Круглого сироту взял дядя, брат матери Иван Степаныч, которого в Спас-Вилках звали дедом Мендером, и воспитал как родного сына. А потом была империалистическая война и австрийский плен, из которого на Святки девятнадцатого года Иван вернулся совсем без зубов. То ли в окоп прыгнул неудачно, то ли надзиратели в лагере выбили – разное в деревне говорили, а сам Иван рассказывать не любил.

Когда от тифа умерла Ксения, пятеро дочерей остались без матери, и Трифон не управлялся по хозяйству. Пошёл дед Трифон (по деревенским меркам уже дед: было ему пятьдесят восемь годов) к деду Мендеру и попросил Ивана в мужья для шестнадцатилетней Паши. Родители устраивали свадьбы детей, не спрашивая их согласия, и это было обычным делом. Дед Мендер дал «добро», и на Покров Иван с Пашей обвенчались. Иван перешёл в избу тестя – стал примаком, как некогда сам Трифон. В избе деда Мендера, что стоит на другом конце деревни возле старых, в два с лишним обхвата, лип, и без Паши было бы семеро по лавкам.