Александр Вендеров - Химутка

– А представ, Химутка, вот влюбится в мене какой-нить барчук, выкупить у нашего барина и женится на мене. И вольную, конешно, дась.

– Как же он на табе женится? Яму папенька не разрешить!

– А он не послухаеть свово папеньку: он же мене любить. Мы тайком обвянчаемся и уедем у Петербург. И буить у нас много детишек. А по праздникам мы будем у дворец ходить и на царя глядеть.

– Ох, Фрося, горазда ты мечтать! Холопы мы с тобой – ими и помрём.

– А тятя мой вчарась сказамши, будто мужикам да бабам волю скоро дадуть. Ня буить над нами барина. Так, кажуть, сам царь хочеть сделать.

– Да пёс их разберёть, господ ентих. Сёдни одно скажуть, а завтрева другое. Ладно, по́йдем-кось на поле, а то приказчик заругается, што долго. Он сёдни у нашу дерёвню приехамши.

Фросю через год сосватал тридцатилетний бездетный вдовец из Павлово – той деревни, где стояло барское имение. Тоже, конечно, крепостной, а никакой не барчук. А когда ещё через два года и в самом деле дали крестьянам волю, ушла Фрося с мужем и маленькой дочкой куда-то в город, и больше ничего Химутка о ней не слышала. Где она теперь? Должно быть, нет давно Фроси на свете: ей нынче был бы девяносто первый год, а кто живёт столько годов? Одну Химутку Господь сподобил.

– Бабуль, мы пришли! – голос Пети заставил Химутку вздрогнуть и вернуться из 1858 года в 1933-й.

– А? Чаво? Пришли?

– Да, пришли, бабуль. Отработали на сёдни. А игде тятя?

– Во дворе, навроде, чавось мастерил. А скольки время?

– Да часов восем ужо, – отозвалась Ириша. – Вы с Ваней тут чавось ели?

– Не, мене неохота. Ну приготовите – и я поем.

Химутка по старости лет приготовить уже не могла, а Иван так увлёкся починкой кос и тяпок (действительно в дворе мастерил), что об ужине забыл. Санька где-то с друзьями бегал. Придёт позже. В семь лет сил много, а забот мало. Петя слазил в погреб и набрал там прошлогодней картошки, подмороженной зимой и уже успевшей подгнить. А больше сегодня на ужин приготовить и нечего. Вот эту картошку отварить, посолить крупной сероватой солью и полить льняным маслом – и то хорошо.

Русская печь была истоплена с утра, и если сейчас её протопить, жарко будет спать – из избы уйдёшь. Для таких случаев во дворе была маленькая кирпичная печка под навесом. На ней в тот вечер варили картошку в мундирах. Ириша высыпала сваренную картошку в большую деревянную миску – из неё и ели. В деревне не было обычая каждому есть из своей тарелки. Ложки были только деревянные. Впрочем, для картошки ими и не пользовались, обходились руками.

За ужином Петя рассказал, как Иван Никитин не засчитал Вите Артисту трудодень, на что Химутка заметила:

– Раньше не то штоб трудодень не засчитали – выпороли бы при усём народе.

– Бабуль, а у вас часто пороли?

– Кажну субботу. Я кады крепостная-то была, приказчика барин нанял шибко лютого. Говорили, мещанин из Вязьмы. И староста наш, Гаврилой яво звали, усё докладывал, хто робить плохо.

– И чаво люди, терьпели?

– А как было́ не терьпеть? Куды дяваться-то? А потым мужики Гавриле тёмную устроили. Отлупили яво как следыить, кады с покосу вярталси. А Гаврила отляжалси и побёг у Павлово жалиться. И Ягорку, што лупцавал старосту больше усех, приказчик до смерти арапником засёк.

– Живого чалавека – кнутом до смерти? – поразилась Ириша.

– А ты чаво думала? Мене годов двенадцать было́, а я помню…

– А ентот Ягорка – он чаво за чалавек был? – спросил Иван. – Я чавось про етот случа́й ня помню.

– Дак ня помнишь, потому ещё-ще не родимшись ты тады. А Ягорка бездельный был чалавек – так, пьянчужка. От работы отлынивал. А усё равно душа чалавечая, по образу сотворённая. Тамака, – Химутка показала пальцем вверх, – с приказчика за Ягорку тоже спросють.

И всё же времена меняются. Теперь хотя бы не бьют людей арапником. Когда царь Александр Второй отменил крепостное право, Химутке шёл двадцатый год. Ивану было полтора года, а Трифону – всего восемнадцать дней. Родила второго сына Химутка на Трифонов день, оттого этим именем и нарёк младенца поп в церкви Рождества Христова в Савино, куда Воробино было приходом. И так совпало, что имя сыну Химутки досталось такое же, как и её отцу.

Читатель, верно, уже заметил, что у Химутки фамилия Трифонова, у её сыновей – Павловы, а у внуков, Фёдора и Василия, – Ивановы. Как же так? Дело в том, что это на самом деле отчества, а не фамилии. Химутка – дочь Трифона, оттого и звалась Трифоновой, её муж – сын Гордея и потому Павел Гордеев, Иван и Трифон Павловы – сыновья Павла, а Федя и Вася Ивановы – сыновья Ивана. До первой переписи населения Российской империи в 1897 году фамилии имели не все крестьяне. Когда приехали переписывать народ, каждому написали и фамилию, и отчество в их нынешнем виде, и, например, Химутка стала Евфимией Трифоновной Трифоновой, а её внуки – Фёдором Ивановичем и Василием Ивановичем Ивановыми. А те, кто родился после девяносто седьмого года, уже наследовали фамилии, данные их отцам. Но не все брали фамилии строго по имени отца, и старший сын Химутки, которого в деревне звали Иваном Павловым, по документам был Иваном Павловичем Гордеевым: решил тогда, в девяносто седьмом, взять фамилию по имени деда. А когда женился на Ирише, дал свою фамилию и её детям, и стали они Зинаидой и Петром Гордеевыми. И у семилетнего Саньки была фамилия Гордеев.

Да, через восемнадцать дней после рождения Трифона Павлова объявили волю крестьянам. Но это легко сказать – царь отменил крепостное право: крестьян освободили без земли, а свои наделы предстояло ещё выкупать. А выкупить-то нечем! Двадцать с лишним лет отрабатывали Химутка с мужем и детьми барщину в качестве временнообязанных, а землевладелец никак не спешил отдавать крестьянам их землю. Только когда новый государь Александр Третий издал указ, чтобы к наступлению 1883 года свои наделы все выкупили, пришлось барину передать землю в собственность тех, кто её обрабатывает. Но не за «здорово живёшь»: мужики для выкупа землицы влезли в долги и не одну зиму работали в городах.

На Спас-Вилки снова опустилась ночь, но Химутка, вопреки обыкновению, долго не могла уснуть. Снова память растревожил разговор про старину и дневные её воспоминания о подруге детства. Она так подумала: если в эту ночь она преставится и ангел на небесах спросит: «Раба Божия Евфимия, была ли ты счастлива в своей земной жизни?», то ей придётся ответить, что счастья на такую длинную жизнь выпало мало. Мать её, Акулина, родила четырнадцать детей, из которых Химутка была седьмой по счёту. Как только из люльки, подвешенной к потолку, вырастал один ребёнок – так ложился другой. Жили они в старой пятистенной курной избе, построенной то ли при Елизавете, то ли при Екатерине, где толстый слой сажи и копоти покрывал изнутри потолок и стены. Когда Химутке было десять лет, отец умер, надсадившись на барщине. Мать доживала вдовой. Да и кто замуж возьмёт сорокалетнюю женщину с таким количеством детей? Тем более что крестьянка этого возраста считалась почти старухой.