Татьяна Леготина - По рельсам судьбы

– Не отдам! – кричал он, размахивая пустым рукавом перед лицом офицера, – Или мало я за матушку Россею крови пролил?! И что ж, теперича мои дети должны с голоду помирать?

Офицер холодно посмотрел на Ивана. На выцветшей гимнастерке крестьянина болталась медаль «За храбрость», которую он никогда не снимал. Офицер вынул из кобуры наган, взвел курок и жёстко сказал:

– Отойди, солдат! Ты послужил отечеству, и ещё послужи! Сейчас армии нужен хлеб! Не доводи до греха, отойди!

– Как же так, Ваше благородие? Стрелять? Моим детям тоже нужен хлеб! Четыре года я воевал, жена за это время двоих детишек схоронила, сынка старшего тоже… – Голос Ивана задрожал и вновь сорвался на крик: – Не отдам, сказал!

Из толпы крестьян раздались голоса:

– Неужто поднимется ваша рука в бывшего солдата стрелять?

Офицер, не сказав ни слова, поднял наган и хладнокровно выстрелил. Мужики повыпрыгивали из саней и кинулись к Ивану, но солдаты штыками преградили им путь. Погрузили к себе последние Ивановы мешки с мукой, и хлебный обоз тронулся в путь. А на снегу осталось лежать безжизненное тело бывшего русского солдата, который погиб в двух верстах от своего дома. Дома, из окошек которого выглядывали на дорогу и ждали отца трое его ребятишек. Они были первыми из тех, кто осиротел в деревне в то жестокое время, которое тогда ещё казалось людям совсем мирным. Ещё по деревенским дорогам Сибири не гуляла «костлявая» со своей косой, не вспыхнули ещё кровавые крестьянские бунты, не пришли ещё, размахивая красными флагами, страшные «продразвёрстки», обрекшие сотни тысяч детей на голод, сиротство и приюты беспризорных. Ещё не наматывали смертные вёрсты обозы и товарняки, везущие «раскулаченных» крестьян в глухую сибирскую тайгу и выжженные солнцем казахские степи. И всё это будет настоящей беспощадной войной! Войной не ради, а против своего народа! И не было в судьбе русского человека конца этой безрадостной, беспросветной жизни, неизменной столетьями. Жизни в полной рабской покорности, вымоленной под золочёными куполами церквей, где под благостное пение, не уставая, читали из Евангелия, что уж коли Бог терпел, так и нам, грешным – терпеть, терпеть, да не дотерпеть вовеки.

Воздух над мельничной крышей стал серым от крупных хлопьев снега, начало быстро смеркаться. Мужики, сняв шапки и картузы 20 20 Картуз – фуражка (устар.) , долго стояли над безжизненным телом Ивана, а снег падал и падал на их склонённые головы. Наконец все разом очнулись и засобирались домой. Ивана положили на сани, укрыли рогожей и повезли его жене вместо смолотого хлеба.

Всю дорогу Андрей раздумывал над тем, что скажет вдове, как утешит. Когда въехали во двор, попытался он рассказать ей, что случилось, да она будто и не слышала его. Припав к окровавленной груди покойного и захлебываясь плачем, она проклинала тех, кто оставил её без мужа, а её бедных детей без отца. Чем утешить женщину, у которой на руках остались трое ребятишек, мал мала меньше? Какие слова сказать его старой матери, потерявшей сына? И без того небогатая семья лишилась своего кормильца, потому что белой армии нужен был хлеб!

Так тошно было на душе у Андрея, так муторно от тяжёлых дум, что, подъезжая к дому, он не заметил, как непривычно тихо было на их улице, а у соседей уже закрыты оконные ставни. Только во дворе деда Василия ему послышались женские причитания и плач, а где-то неподалёку остервенело захлёбывались лаем собаки. Андрей, не спеша, расседлал Каурку, завёл его в конюшню и задал ему корма. Вдруг в дверном проёме он увидел Варю.

– Ох, Варюша! Что ж ты на холод-то выскочила в одной кофтёнке? Застудишься ведь!

Но Варя молча обняла мужа и уткнулась лицом ему в грудь:

– Андрюша, беги скорее в избу! Да схоронись! Белые в станице! Говорят, всех ребят в солдаты забирают! Мы тебя уж заждались – всё боялись, как бы ты им в лапы ещё в дороге не попал! Поспешай! А я побегу, ворота и калитку на засов закрою.

Войдя в избу, Андрей даже не успел стянуть сапоги, как увидел в окно, что по двору следом за Варей идут трое в серых шинелях – офицер и два солдата. Уже в сенях офицер наклонился к Варе и прошептал:

– Знаю, красавица, что мужик твой здесь. Приехал только что. Не вздумаете прятать! Только хуже будет!

Едва Андрей метнулся в кухонный закуток, как тут же распахнулась дверь, и прапорщик с порога громко закричал Евдокиму Михайловичу:

– Хозяин! Чтоб никаких фокусов! Обыщем весь дом от чердака до подпола! От нас никого не спрячешь! Собирай своего сына, надо послужить народу и очистить Россию от красной сволочи!

Запричитала мачеха, заревели сестренки, а Варя стояла подле, стиснув зубы, и, не мигая, смотрела на офицера. Прапорщик, гордый собой, своим напором, самодовольно улыбался в пышные рыжие усы:

– И учтите! Долго ждать я не намерен! – Вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах, он по-хозяйски расселся за столом. Блаженствуя с мороза в жарко натопленной избе, достал из кармана серебряный портсигар и закурил папиросу.

«А мой-то батюшка, пожалуй, лучше да краси́вше бы сапоги сшил!» – подумалось Варе, когда она укладывала в холщовую торбу краюху хлеба, с десяток луковиц и большой шмат сала. Нечаянная мысль об отце и о родном о доме снова разбередила ей душу. Взглянув на Андрея, который вышел из закута и теперь стоял в растерянности посреди кухни, Варя вдруг подумала, что остается здесь совсем одна, и горько заплакала. Думала она и о том, что вот сейчас заберут его на войну, и там его, может быть, ранят или даже убьют. Это было незнакомое ей прежде тёплое чувство нежности и жалости к мужу, к которому она только начала привыкать, и которого сейчас увезут от неё неизвестно куда. Уже одетый, с растерянным и хмурым видом, Андрей стоял на пороге, прощаясь с родными, а Варя горько плакала, спрятавшись за занавеской. Наконец прапорщик подтолкнул Андрея в спину – мол, хватит, попрощались! Только тогда заплаканная Варя подбежала к мужу, обхватила его за шею и сквозь прорывающиеся рыдания горячо зашептала:

– Ты вернись, слышь-ка, Андрюша! Только вернись! Я ждать буду! – И тут же, словно что-то вспомнив, она быстро сунула ему в карман пуховые рукавицы. Потеплело у Андрея на душе и немного полегчало на сердце. Не мог он знать тогда, что эти рукавицы и торба с немудрёными припасами, собранными женой, спасут его от смерти в глухой сибирской тайге.

В городе, на железнодорожных складах наспех одевали новобранцев в армейскую форму. Отобрали тёплые полушубки и раздали стираные, провонявшие карболкой гимнастерки, штаны и шинели. Сразу было видно, что шинели сняты с убитых. Ржавые пятна крови, следы от пуль, пропахшее потом сукно, всё говорило о том, что эти шинели шли в ход не в первый раз. Андрею по счастью досталась большущая кавалерийская шинель, под которой он сумел спрятать сшитую бабушкой стеганую телогрейку. Оставили ему и треух 21 21 Треух – теплая шапка (устар.) из овчины, и высокие теплые пимы 22 22 Пимы – валяная обувь (устар.) . Обмундирования, а уж тем более сапог в армии катастрофически не хватало.