Татьяна Леготина - По рельсам судьбы

Новобранцы шли к поезду разношёрстым строем – кто в чём. Не войско, а смех и грех! Увидев их, Петруша, юродивый старичок, сидевший на вытертых ступенях станционной церквушки, вдруг заплакал. Сначала тихонько, а потом зарыдал, забился в припадке, выплевывая со слюной страшные слова:

– Глядите, люди добрые! Антихристы ваших сынков на убой повели! Эй, ребятушки, бегите! Спасайтесь! Ироды эти вашей кровушки никак не напьются, не захлебнутся! Все вы там сгинете! – И старик поднялся во весь рост, грозя кулаками в сторону офицеров и солдат. – Пропадите пропадом, убийцы! Сатанинское племя!

– Убрать! Быстро! – раздался громкий окрик офицера. Но никто не осмелился обидеть «божьего человека». Заволокли его под руки в церковь, где толпился испуганный народ, и закрыли тяжелые двери. Ряды новобранцев смешались, вокруг раздавались команды офицеров, кричали солдаты, стараясь снова построить всех в шеренгу. Бабы, идущие за строем, плакали в голос и крестили мужиков и парней, уходящих на верную смерть.

До того момента, как Красная Армия перейдёт в наступление на Петропавловском фронте, оставались считанные дни. Адмирал Колчак, сознавая, что сил для победы уже нет, готовился принять решение об отступлении. Нужно было найти в себе мужество, чтобы сказать: «Всё! Белой армии пришёл конец!» Но сделать этого Верховный правитель никак не решался. И, хотя эшелоны для эвакуации командного состава войск уже стояли в Омске «под парами», в город всё ещё продолжали стягиваться свежие воинские силы. Когда же поезд с новобранцами после нескольких суток прибыл наконец на омский вокзал, они узнали, что боёв никаких не будет. В Омске их встречала уже Красная Армия.

В холодных теплушках размещались, кто как мог: по трое-четверо на лавках, придвигаясь поближе к буржуйкам. Здесь было много молодых парней, сидевших крепко обхватив руками свои пожитки и понурив обритые головы. Понимали ли они, что их, ни разу не державших в руках оружие, собираются отправить сразу на передовую? Наверное, нет. Но всем им было очень страшно. Их, совсем юных, вырвали в одночасье из дома, из материнских объятий и швырнули в тёмную неизвестность. Куда, зачем? Мужики в возрасте, уже повоевавшие в тех многочисленных войнах, что вела Россия с начала века, давно смирились со своей участью и, дымя крепким самосадом, вели невеселые разговоры. Железная дорога была заполнена составами, уходящими на восток. Поезд, везущий солдат на фронт, тащился еле-еле, то и дело останавливаясь на перегруженных составами путях, и стоял на месте часами. Ночь обещала быть долгой, наполненной тревожной неизвестностью. Но если бы только это…

Андрей взобрался на самую верхнюю полку, обернулся вдвое длинной шинелью и попытался уснуть. Но от холода и тревожных мыслей сон не шёл. И вдруг он ощутил, что все его тело горит жгучим огнём! Как будто всю кожу ему палили раскалёнными углями. Изо всех швов его просторной шинели устремились «на пир» тысячи голодных тифозных вшей. Андрей крутился и вертелся на досках, как мог, стараясь не подавать вида, что с ним творится. Но в теплушке, видимо, все новобранцы испытывали то же самое, что и он. С проклятьями они вскакивали с лавок, скидывая заражённые вшами шинели в самый дальний и холодный угол вагона. Многие остались стоять, не решаясь сесть вновь. Ребята чесали головы и бока, проклиная и войну, и армию, и тех, кто лишил их привычной жизни и свободы. Русский народ-то завсегда чистоплотный и набожный, а уж субботняя баня – важное действо даже у самых бедных. Не пристало русскому человеку идти в воскресенье в церковь немытому и в грязном белье. Спали дома частенько на лавках, на рогожах, на печи под тулупами, но мылись и ходили в чистом. Русским бабам даже в морозы приходилось полоскать бельё в проруби, в ледяной воде. Но чистая рубаха после бани была в семье у каждого.

Андрей подумал о том, что не успел перед дорогой сходить в баню. Страшно чесалась саднящая от укусов кожа, и очень хотелось спать. Но ложиться снова на полку он не отважился, повесил мешок с провизией наискось через грудь и привязал к поясному ремню – не знаешь, что ещё ждёт впереди. Так и стоял Андрей у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, и, закрыв глаза, думал свою горькую думу: «Что дальше? Воевать? Против кого? Кто враг? Я и в глаза не видел, не знаю, кто они такие эти „красные“? Поговаривают, что такие же, как и мы, крестьяне. Против дворян и царя воюют. Так почему же я должен идти и убивать их?» – Тут он ясно вспомнил распростертое на снегу тело своего соседа Ивана, не пожелавшего отдать хлеб белогвардейцам. Вспомнил его закатившиеся глаза и густое алое пятно, растёкшееся на груди.

– Что же это!? Вот так убивать! Нипочём не буду! Не могу! Не хочу! Дом же у меня! А там ждут жена, отец, родные! – И ему вдруг так ясно вспомнились колышущиеся от ветра духмя́ные 23 23 Духмя́ные – пахучие (устар.) травы на лугах, где они с отцом косили сено, тихая речка с горячим от солнца песком на берегу, их с Варей долгие вечера на заимке вдвоём… Тогда Андрей ещё не знал, что привычный ему мир давно и бесповоротно полетел в тартарары. А новый мир уже рождался в крови и муках, в совершенно непонятной и страшной ненависти человека к человеку. Жизнь только-только начиналась, и вдруг ему почему-то нужно умереть! Или хуже – убить кого-то! «Господи!» – закричала его душа, и впервые за долгое время он вспомнил о Боге. Прежде он редко задумывался о вере, чужды ему были молитвы и церковные обряды.

«Против совести это, – думал Андрей, – когда наш деревенский дьячок, вечно пьяный, сквернословящий, с красной лоснящейся рожей говорит о вере в Бога. Когда батюшке, церковному старосте, несут люди „откуп“ от грехов в виде поросят, караваев, сала и лукошек яиц. Да и деньги щедро сыплют в церковную казну». Не раз и его отец жертвовал на церковь – то забор подправить, то купола покрасить, но сам говаривал, что священник хоть и служит в церкви, а всё ж человек такой же грешный. Не принимал этого Андрей и до конца жизни не принял неправедности и лицемерия церковных служителей. Но вот сейчас, когда возбуждённый мозг не подсказывал выхода, не находил верного решения, душа его устремилась с мольбой к тому единственному, чьё имя было – Спаситель! К тому, чей грустный лик освещала лампадка в Красном углу их горницы. Он неведомый, но всесильный! К нему впервые в те тяжёлые минуты обратил Андрей свои мятущиеся чувства и мысли. «Помоги, Господи! Отче наш…» – вдруг откуда-то из самой глубины сердца возникла полузабытая молитва.

Андрей обессиленно присел на край полки, натянув свой треух по самые глаза. Сюда, к нему в уголок теплушки жар от печки почти не доходил. Колёса поезда спокойно и мерно стучали, укачивали… Но тут Андрею послышались звуки быстрых шагов и приглушённые голоса. Он поддёрнул треух на лоб и увидел людей, небольшими группками потянувшихся в холодный прокуренный тамбур. С соседней лавки осторожно, стараясь не шуметь, поднялся седой мужик. Лицо его по самые глаза заросло лохматой разбойничьей бородой, через всю правую щеку, рассекая бровь, тянулся давнишний шрам. Андрей невольно отодвинулся от соседа в тень, но тот вдруг тронул его за плечо: