Анатолий Крикун - Жизнь прожить – не поле перейти. Книга первая. Земля

Трудно в этом Полесье развернуться мужику; и помещик был неохоч до этих земель.

Вскоре, как и обещал, появился кондуктор, присел

рядышком и начал расспрос (кондуктора обязывались сотрудничать с полицией). Большинство кондукторов исполняло охотно эти дополнительные обязанности – так как полагались награды за бдительность. Шобета полез за пазуху, в большой карман пиджака, застегнутого на пуговицу, где, прижавшись к сердцу грелись общественные денежки и документы, а дед Евсей с охотой изъявил

желание поговорить.

– В Москву мы, милок, а оттуда- до самого Урала путь

лежит.

– Чего ж это, вы, там потеряли?

– Ходоки мы до землицы. Нас общество послало проведать насчёт переселения, чтоб не сумлеваться насчёт переезда. И документы у нас есть и место указано. Я, вот что спросить хочу, – Верно, что поезда до Уфы ходят – земли наши там значатся.

Сказал это Евсей, как будто общество уже земли получило и, поняв свою оплошность добавил: -У нас многие туда

собираются.

Кондуктор утвердил деда в правильности того, что Лука Карпович говорил перед отъездом.

– Доедите до самой Уфы, а захотите и грошей хватит и до самого Китая, хоть до Владивостока. Там тоже переселенцы

живут, а вам, я вижу, землю поближе дали – за Урал и ехать не надо, подвезло вам, дедушка! В Москве пересядку сделаете на сибирский поезд, что каждый день ходит и дня через три, если не ранее, на месте будите. В Москве то бывали?

Шобета молча отсчитывал деньги за билеты, а Евсей

возбудился к разговору ещё больше.

– Я пятнадцать лет в Преображенском полку службу нёс, а он – во всех главных церемониях участник. Я Санкт-

Петербург, как пять пальцев знаю и в Москве не раз бывал и в Царстве Польском у Наполеона отбитом, в Варшаве в парадах участие имел, с царём-Освободителем в Берлин к

родственникам императора ездили.

– То-то, я смотрю, – усмехнулся кондуктор, – на тебе

шинель генеральская. Давно ли, дедушка, в отставку вышел; генералы на пенсион и в семьдесят выходят.

– Да уж сорок лет как отставной и пенсион мне небольшой полагается за службу царю, а шинель мне по случаю, в бла-

годарность за службу обществу, дарована.

– Ничего, дед, у тебя ещё выправка и борода совсем

генеральские: удачи вам в деле, а в Москве я подмогну на нужный поезд определиться, подскажу – если что надобно. Если нужна – постель для сна или чаю, то обращайтесь. Дед, помня об экономии, протарахтел:

– Спасибочко, у нас, пока, и продукты есть, а солдату что надо- шинель и его дом и его постель.

Когда кондуктор ушёл, Шобета спросил у Евсея:

– А, ты, дед, случаем не приврал, что все столицы в солдатчине изъездил?

– А, ты, никак, сомневаешься? Слыхивал ли ты от кого, чтобы я кривду нёс? Вот, – и сам головой качаешь. Меня неспроста народ в ходоки вывел. Все знают, что окромя правды от меня ничего нет. За то, кому- то, я не очень люб, что правда – глаза колет. Меня дед сразу мальцом от кривды отучил – так иссёк задницу, что неделю сесть не мог, за то, что соврал, что не крал яблок в господском саду.

– Извини, Евсей Кузьмич, только чудно мне, что я до сих пор этого не знал.

– А чего здесь странного, чего в столицах то хорошего -народ толчётся и жизнь как в Писании сказано – всё суета сует. Простору нет и зелень чахлая, и воздух не тот, и петух не будит по утрам, и птицы не поют. Нечего мужику там счастье искать. У нас на одного городского восемь селян и спокойствия на селе больше. С полгода жизнь на селе

неспешная, а в страду каждый час дорог для дел. Работа мужицкая торопливости не терпит, а поспешать надобно-

потому и спина болит и страдать приходится. Земля терпеливых привечает, а кто наспех дело ладит – лишь народ смешит. А, что я, про жизнь свою не шибко сельчанам распространяюсь – так мой отец от хвастовства отучил не прутом, а крепким словом мозги мои поправил. Тебе Шобета я всю жизнь свою могу обрисовать. Знаю, что языком зазря не треплешь, а на ус мотаешь. Дорога у нас длинная. Вот сейчас сальца с хлебушком откушаем и молочком запьём, да поглядим чем нас ещё жёнушки с обществом снабдили – больно уж поклажа тяжела.

Снабдили знатно! Расщедрились прижимистые жёны и

селяне: сало солёное и копчёное, аккуратно завернутое в чистую тряпицу, две куры отварных с картофелем, лук, соль в металлической баночке, пироги и сыр домашний, пять больших краюх ржаного свежеиспечённого хлеба, что не черствеет, и ещё много чего по мелочам оказалось в мешках. Кто-то, даже, несколько серых больших кусков сахара упаковал; если в прикуску чай пить-то на всю дорогу хватит, а чай кондуктор уже обещал.

– Ба, да тут у нас целый провиант – склад! удовлетворился ревизией Евсей. Забыв о наказе экономить, он предложил,

паре напротив, присоединиться к предстоящей трапезе за откидным столиком у окошка. Мастеровой, под строгим взглядом супруги (нечего мужиков объедать – сам в деревне вырос и знаешь, как это всё достаётся) отказался. Евсей предложил разделаться с одной курой и подсолить другую. Шобета нацедил в оловянные кружки молока и крепко запечатал её пробкой и поставил на пол, где было прохладно. Закончив с трапезой, оба смахнули крошки на ладонь и отправили в рот, потерли одну ладонь о другую и стали рассматривать в окно малопривлекательный пейзаж: перелески из мелколесья, укрытые осевшим снегом пустоши, редко проплывающие вдалеке деревеньки с избами, всё больше крытыми соломой, кое- где лепившиеся к барским усадьбам на которые уже трудно заманить освобождённого от барской неволи мужика. Выдержав продолжительную паузу, и, отметив, что Шобета ждёт обещанного рассказа, степенно начал:

– Вот, ты, Семён, и то усомнился, что я по миру

постранствовал и в столицах побывал и в

Гель… синг… – форсе, что и выговорить труд великий и, который с финнами к нам перешёл, и ближе всего к нашей столице, три раза побывал и до многих столиц добирался,

а всё от того, что по молодости я и здоровьем и статью вышел, да ещё и пригож: и волос чёрен и глаз тёмен- хоть

картинку с меня пиши. А был я тогда в крепостных у капитана отставного Залесского, что ещё с Кутузовым Наполеона воевал. Парень был крепкий, сноровистый – ни барина не боялся, ни челяди его. В глаза прямо смотрел, слово своё имел, только отца с матерью слушался и почитал; своевольничал и в барский лес без боязни ходил, и на барщину не всякий раз являлся. Барин и пороть меня боялся и в лес, где я с топором ходил, даже с челядью, побаивался ходить. Однако и на меня управу нашёл. Когда на девку его дворовую загляделся – он строго-настрого запретил ей со мной женихаться и грозил разорить семью и не дать разрешения на женитьбу. Тут, аккурат, разнорядка барину пришла одного рекрута в армию определить, так он, чувствуя мою злобу, меня и определил на пятнадцать лет на исправление – рекрутом в армию отправить. Хочешь, не хочешь, а против царской службы сладить трудно – разве что от отца и матери уйти и, зазнобу бросив, в Сибирь к кержакам податься за свободой. Так вот, забрили меня в рекруты и определили солдатом в самый знатный полк. В него крепких, чернявых да кареглазых молодцев, как сам учредитель первого в Русской армии солдатского полка-император Петр Алексеевич, по всей России-матушке искали. Император и сам в нём службу нёс, начав с отставной козы барабанщиком, с мальцами из окрестных сёл, где будущий государь от сестрицы старшей своей, самовольно власть прибравшей, ссылку имел и в военные игры играл под надзором. И занесло меня в самую столицу на службу в славный полк. Ранее в него детей дворянских брали на муштру и выучку и в офицеры потом определяли, а уже позднее и в мои годы государь Николай Павлович, после беспорядков, дворянами учинёнными против него, простолюдинов стал набирать. Меньше к бою учили – более к шагистике на парадах перед Зимним дворцом и Сенатом, да охраны царствующих особ.