Анатолий Крикун - Жизнь прожить – не поле перейти. Книга первая. Земля

Пока я эту науку освоил – семь потов сошло. Бывало и по спине доставалось. Крепко Николай Павлович порядок во

всем любил: от пуговицы на мундире и бумаг вканцелярии, до слова в докладе и настроении умов. Хотел, чтоб порядок был и в семье, и в полку, и в России, и в Европе. Не осилил он этого дела и помер от расстройства за неудачу в войне Крымской. Недолго я ему послужил. Кормил сытно и гонял знатно. А вот при сыне его – Александре Николаевиче, меня в личную охрану царствующей особы определили. Я и смолоду крепким был, а к тому времени и мясом оброс на царских харчах, и усы знатные отпустил, и смышлёным оказался. Начальство меня в личную охрану государя за мою расторопность и заслуги определило. От того и во всех заграничных путешествиях и приёмах, царя-батюшки, должен был русскую армию, с такими же удальцами как я, в лучшем виде представлять: так что знай Семён с кем в дальний путь отправился.

Тут Семён прервал воспоминания Евсея своим вопросом- как там за границами живут? Дед от неожиданного вопроса и живого интереса призадумался, потёр мозолистой, совсем не стариковской жёсткой, крепкой рукой лоб и продолжил свой рассказ:

– Я по заграницам всё больше по столицам являлся и, как там мужик живёт- мало что сказать могу. Наверно, ему и там несладко -землицы там поменее, размахнуться негде -потому всё возделано, но такой земли чёрной и жирной, как у нас, не встречал. У нас она, весной и осенью, так к сапогам липнет, что ноги не поднять, а в Европе шагать легко, с сапог она осыпается. Народ там живёт погуще и поопрятней, и всё в дом тащит, бережёт и накопляет, а так – мало чём от нашего отличается. А что, касательно, – где я маршировал – так Санкт-Петербурх никому не уступит и от европейских столиц отличается мало чем. Пётр то, строил свою столицу на болотине по чертежам европейским и мастерами заморскими и свой народец не жалел. И наследники его дело продолжили и дворцов понастроили. Жалко в Риме не пришлось побывать! Там, говорят, чудес много разных – только тесновато. Дорог железных в Европе погуще, да и посуху дороги поровнее и леса почище. Там от их бедности из леса всё в дело идёт и дерева сухого и падшего не сыщешь. У нас – чего только нет; от этого

богатства и расточительство. Днём сегодняшним живём – от того и веселее деньгу тратим и расчёту мало имеем. Ежели у нас начнём по их манере жить, так обогатиться можно, да нет простору для мужика и мастерового как труд свой приложить, чтоб семья нужды не знала. Всё богатство наверх идёт, а там захребетников многовато развелось. Взаправду, – один с сошкой пашет земельку, а семеро – с

ложкой от его трудов прокормление имеют.

Дед Евсей остановил свой обзор экономических дел и, почесав затылок, вдруг, неожиданно свернул в политику.

– Ты, объясни мне, Семён, – отчего власти у нас такие бестолковые и тугодумы – ведь мужик и Волгу, и Дон, и

Малороссию, и Сибирь засеял и труд свой приложил,

хребет гнул, страну обустраивал и жизни посвободнее

хотел, а его всё гнули и гнули сверх меры. Да и царь-освободитель не шибко для мужика расщедрился. Неужели непонятно, что чем дармоедов кормить и плодить – не лучше ли дельному человеку помочь. Зачем церквам земли иметь и из них барыш извлекать – ведь поп богу служит, а не тельцу; зачем бестолковый помещик на земле сидит или землю спекулянту спускает, который свою выгоду никак не упустит. Землю – дар божий, всем в награду данный, – кто неравно поделил? А сколько царь-батюшка земли имеет и как её пользует? Шобета, внимательно слушая излияния старика, морщил лоб, ворочал в голове свои, рождённые своей нелёгкой жизнью мужицкой, мысли и возможно

впервые, серьезно задумался над своей нескладно

задавшейся жизнью.

«Кто виноват? Сам ли промашки делал? Да, вроде, – не неумеха. Бог ли, не давший удачи, отворотился? А, может быть, власти о которых завел разговор многоопытный Евсей». Семён решил на время для раздумий прервать длинный разговор и предложил перекусить. Дед Евсей мигом согласился – под ложечкой сосало после долгого рассказа, да уже и горло следовало смочить. Семён достал из-под лавки мешок, пустивший по вагону дурманящий запах домашней колбасы томлёной в печи и приправленной чесноком, копчёного сала и ржаного хлеба. Ножом распластал и положил на чистый рушничок, застеленный газеткой. Дед быстро обернулся с чайником, наполненным горячим напитком, от кондуктора за столик. Поглядев на мастерового, который внимательно слушал беседу спутников, глядя для отвода глаз в окно, сказал, обращаясь к соседу:

– Ты, милок, не стесняйся, а садись – ка с супружницей

вместе закусить, небось – не обеднеем.

Мастеровой залез в свой объемистый чемодан, достал со дна его, заполненного одеждой, штоф светлой жидкости, поставил его на столик около окошка, мимо которого

мелькали березняки, ельники с осинниками, утопавшими в искрящихся на солнце белых сугробах. В оловянной миске уместилась колбаса с салом; на рушнике расположились

полдюжины яиц. Несколько луковиц с солонкой дополняли этот натюрморт. Две оловянные кружки и два стакана

объявились на столе. Мастеровой, мужикам разлил

спиртное – чистое как слеза – смирновского производства, с присказкой:

– Для знакомства и аппетита, – и потихоньку подтолкнул жену поближе к столику. Дед Евсей, проводя носом над своей кружкой и миской, замурлыкал от удовольствия как кот, пригладил ладонью усы с бородой, а затем, волосы на лысеющей голове. Говорливый и общительный Евсей взял на себя инициативу и, перекрестившись, представился

попутчикам:

– Меня родители нарекли Евсеем, Кузьмичём по

батюшке, а народ кличет – «солдат, дед Евсей», а вот наш молчун – односельчанин Семён Семёнович. Едем мы на

Урал, землицу тамошнюю посмотреть, поскольку власти наши соблазняют переселиться из нашего – тощего землёй края, на уральские просторы. Конечно, привычные места, где предки схоронены, покидать жалко, но каждая птичка ищет край, где ей жить краше, а человек, тем более, счастья и себе и детям желает. Тут и мастеровой представил себя Василием Андреевичем, а жену – Еленой Матвеевной. Едут же они, на Урал в Белорецк и значит вместе дорога дальняя. Дед потянул кружку к стакану мастерового, залпом выпил содержимое, крякнул, разгладил снова усы и бороду и занюхал смирновскую луковицей. Елена чуть пригубила и поперхнулась, но Евсей урезонил:

– Ты, уж допей, голубушка, до дна, больше неволить не будем, да закусывай покрепче. Я у кондуктора испросил разрешения посидеть без шуму. Елена, глянув искоса на мужа, и, получив сигнал не перечить просьбе старика, морщась, мелкими глотками допила содержимое, помахала рукой у рта и выдохнула с шумом воздух. На глазах выступили слёзы, лицо стало покрываться румянцем; рука расстегнула верхнюю пуговку цветастой кофточки с воротом, прикрывающим шею. Вскоре на лице её изобразилась улыбка и она стала внимательно слушать мужскую беседу, которые, пережевав сало с колбасой, ещё раз чокнувшись и опорожнив весь штоф, завели разговор. Шобета спросил у Василия Андреевича по какой