Владимир Голубев - Забытый рубеж

Видя непонимающие взгляды парней, ухмыльнулся в седые усы, чуть пожелтевшие около ноздрей от курения, и забурчал студентам:

– Сын у неё погиб в пехоте под Минском, похоронку получила третьего дня. Вроде обычное дело, сколь их сейчас разлетелось вороньём по матушке-Рассее, да что Рассея-то, по всему нашему Союзу-то. Вот с тех пор и повадилась, бедняжка, в обед ходить нас подкармливать, как бы вроде поминает усопшего раба божьего Николая. А у самой кожа и кости. Откуда у них в колхозе паек-то возьмётся? Хорошо, если дадут по двести грамм или там полкило зерна в день на трудодень, да с огорода что-то соберёт. Ох-ты сука-война, кровь да брань, лучше сразу порань. Эх, быстрее бы на фронт, нет более моей мочи терпеть это всё, ребята. Нету.

Он замолк и, махнув рукой, добавил:

– Вы того, примите-то её по-человечьему, горе какое у бабы.

Вскоре к ним подошла невысокая женщина в чёрном платке, и, поздоровавшись по-хозяйски, расстелив на траве под берёзами латанную скатерку, вынула чугунок с варёной картошкой, немного сала и чёрный хлеб. Следом выложила деревянные ложки и, поклонившись, позвала:

– Егор Кузьмич, ребята, айда ко столу. Помянем моего Николая, сыночка единого.

– Да нас покормят, Люба, не беспокойся.

– Нет-нет, Егор Кузьмич, солдат не может без обеда. Вот и ребята, видно, скоро тоже на передовую вместо моего Коленьки.

– Ладно, ребята, перерыв. Пойдёмте к тёте Любе. Только ты, хозяйка, пообещай, что покушаешь вместе с нами.

– Да я только с вами-то и ем, милочки, а одна не могу: кусок не лезет в горло. Всё представляю, может, и Колю моего на том свете кто покормит.

Студенты вчетвером отложили инструмент, робко подошли к скатерке и присели на жёсткую траву. Поправив усы, сапёр взялся за картоху «в мундире». Всю свою сознательную жизнь, прямо сызмальства, он покровительственно относился к женщинам: матери, тёткам, жене, дочери, и здесь опекал Яну, но впервые в жизни от терял самообладание перед колхозницей Любой, словно владела она каким-то тайным словом или даже заговорённой бабкой-ведуньей силой, перед которой горбатилось его мужское естество.

Круто посолив картофелину, сержант вымолвил, расправив усы:

– Ну, помянем твоего хлопца, так сказать, раба божьего Николая, сложившего голову за любезное наше Отечество. Крещёный он у тебя, мать?

– Конечно, тогда и храм ещё в нашей деревне был, и свой батюшка, отец Константин. Да только церковку сожгли комсомольцы, а батюшку со всей семьёй ещё до этого взяли: двое в кожанках на подводе из города приехали, и никто не знает, что с ним стало, – она глубоко вздохнула, словно готовилась сказать что-то очень важное. – Опосля за всё ответим. Вот кто-то уже принялся расплачиваться. Вечный покой моему родному Коленьке. Благодарствую вам, ребята.

– А что ты про «ответим-то» имела в виду. Не разберу что-то я.

– Да что ж понимать-то, дело-то дурное – нехитрое. Ту церквушку-то, во имя Рождества Пресвятой Богородицы, закрыли и сперва под артельный склад устроили, а после на колхозном собрании решили устроить клуб, значит, для молодёжи. Мой Коля-то был в первых рядах, всех растолкал, мол, отдайте нам, старичье, ненужную храмину. Народ не желал, но тут, как назло, прикатил из города какой-то начальник, и верещит на всё правление: «Правильно, Николай! Молодым везде у нас дорога, забирайте, всё ваше!» Ну а детки-то наши что учудили: вытащили иконы из иконостаса и с ними на пруд, значит, плотов али лодок им мало, и давай на них кататься. Вот хорошим это и не закончилось. Что-то зимой у них там полыхнуло, вот так и не стало божьего дома, и нету теперь в живых-то Николеньки моего.

Студенты молчали, отложив картофелины в сторону. Сапёр наклонился к женщине и забубнил:

– Ты, Любовь-то, пожалуйста, такие речи со всеми не веди, да и с нами не стоит. Ребятки молодые, неизвестные, кто знает, что у них на уме. Видишь, какие времена-то на дворе, лютые.

– А что мне теперь бояться? Да вот, я вся перед вами – обыкновенная русская баба, каких тыщи, что со мной сделаешь-то? Коленьку моего ведь не вернёшь, ну а смерти мне и так не миновать, чай не разминуться нам на тропке-дорожке.

Желая как-то развеять атмосферу, Саша спросил:

– А как у вас в деревне сейчас, после ухода мужиков на фронт, жизнь-то как-то налаживается?

– Да что говорить-то, сами видите, в нашем колхозе «Путь к коммунизму» остались одни бабы, подростки да старики. Почитай вся уборка урожая легла на наши плечи. Но вы посмотрите в округе: у нас не пустует ни одного клочка земли, все долочки и неудобицы выкошены, да не косилками, а косами, на сено для колхоза. Я вот сегодня с утра косила пшеницу косой, к которой приладили грабли, чтобы колосья ложились в одну сторону. А девки помоложе вяжут снопы и свозят их для обмолота. Вот такая настала счастливая жизнь на земле – я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик.

– Вам очень тяжело.

– Тяжело детей терять, а работать мы привычные, пока жилы не порвём.

– Тётя Люба…

– Что, сынок?

– А хотите мы вам по хозяйству вечером поможем? Дрова наколем или ещё что поделаем. Может, крышу надо починить или какую сараюху?

– Да какое у меня хозяйство-то: пяток кур и общипанный петух. А насчёт дров даже и не знаю, пригодятся они мне ныне или нет. Вы-то по ночам ничего разве не слышите?

– Да нет.

– Понятно, за день умаетесь и дрыхнете без задних ног, а я вот сплю плохо, и там за дальним лесом иногда грохочет. Потому думаю, как бы мне вскорости колоду дубовую мастерить не пришлось.

– Думаете, фронт доползёт до вас?

– Я ж не гадалка, не знаю. А тебе, милок, спасибо за добрые слова.

– Хотите я вам письма писать буду?

– А что, дело говоришь. Мой-то ведь всего две весточки с фронта прислал, больно не любил марать бумагу, всё куда-то спешил как ошпаренный, рвался, боялся опоздать.

Разговор стих, ребята съели всю картошку и хлеб, и Мать-Люба стала собираться в деревню. Полдень. Августовское солнце приятно припекало. Но тут со стороны вырытого рва раздался грохот чего-то рухнувшего. Следом женщины истошно заголосили:

– Беда-беда! Скорее сюда!

Студенты и сапёр бросились в ров. В ста метрах от блиндажа сверху оторвалась огромная глыба земли и засыпала половину рва.

– Что орёте, дурёхи, – весело крикнул сапёр. – После обеда раскопаем наш ров, станет ещё лучше, чем был.

– Окаянный, мать твою, только и думаешь, как брюхо набить! Там привалило трёх девчонок.

– Студенты, бейте в набат и с лопатами за мной!

Вокруг поднялся невообразимый крик. Первым вниз спрыгнул Сашка и принялся откапывать грунт. Как белый день было ясно, что счёт идёт не на минуты, а на мгновения, а на весах очутились человеческие жизни. Сорвавшаяся почва давалась тяжело, да и больше чем втроём с одной стороны встать не удавалось. Вскоре наконец-то показалась бледная рука.