Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

На плите, в эмалированной кастрюльке, дымился рыбный бульон. Гольдберг наклонился над столом, с ножом в руках:

– Нужна молодая картошка, морковь, лук-порей, просто лук. Корень сельдерея, которого, кстати, у тебя нет. Петрушка, тимьян, лавровый лист и шалфей… – он ловко завязал пряности в марлю: «Тимьяна и шалфея тоже нет».

– Война идет, – Эстер подняла бровь, – как будто в арденнских дебрях у вас есть тимьян… – Монах, отточенными движениями хирурга, резал овощи:

– Дикий тимьян у нас растет… – он ссыпал куски в отдельную кастрюлю, – бульон заправляется желтком, сливками, панировочными сухарями… – Эстер стащила с тарелки кусок сыра:

– Я знаю, как готовить гентский ватерзой… – матч закончился. Судя по разочарованным крикам, в конце игры, «Спарта» не смогла противостоять «Фейеноорду», даже на родном поле. Болельщики рассыпались по окрестным барам, киоски сворачивались. Площадь усеивали обрывки билетов, пустые бутылки и окурки. Несмотря на вечер, солнце не опускалось на горизонт. Из баров слышалась веселая музыка. Сбегав до булочной, Эстер принесла свежевыпеченных вафель. Она заглянула в табачную лавку, за сигаретами и журналами. Закинув ногу на ногу, покуривая, женщина перелистывала «Vogue». На стопке журналов лежал короткий, старинный кинжал. Гольдберг, как всегда, подумал:

– Надо было ей Рысью назваться. Она похожа, тоже гибкая, и голову поднимает, гордо…

– Хичкок выпустил новый фильм… – рассеянно сказала Эстер, – комедию, что для него необычно. «Мистер и миссис Смит», с Кэрол Ломбард…

Помешав бульон, Монах заглянул ей через плечо:

– Ты на нее похожа. На актрису… – он добавил:

– Чего нельзя сказать обо мне. Я не обладаю голливудской внешностью… – он, легонько, коснулся губами белой шеи, пахнущей сладкими пряностями. Эстер прищурилась:

– Неправда. Ты напоминаешь Хамфри Богарта.

Звезда испекла ему имбирное печенье, в дорогу. В партизанском отряде провизию выбирать не приходилось. Монах ел из одного котла с ребятами. В отряде воевали евреи и католики, шахтеры, и бывшие горожане, бежавшие, с помощью партизан из концентрационного лагеря. Из соображений безопасности, Монах разделил две сотни человек на четыре боевые группы. Связными служили подростки, из Мон-Сен-Мартена, и окрестных деревень.

Место для базы они выбрали в глуши, обустроив старую, заброшенную шахту. В отряде имелись нары, оружейный склад и отдельная камера, где держали украденную взрывчатку. Кое-кто из ребятишек использовал для передачи донесений собак. На Маасе издавна разводили шипперке. Псов держали на баржах, они давили крыс. Эмиль вспомнил:

– В Льеже даже устраивали состязания, между собаками, кто больше крыс убьет. Они очень понятливые, шипперке… – донесения засовывали под ошейники. Лагерь охраняли немецкие овчарки:

– Гестапо свою свору привезло… – он услышал захлебывающийся лай, – они даже собакам бельгийским не доверяют. И правильно делают… – Эмиль избегал появляться в Мон-Сен-Мартене, хотя никто бы его не выдал. За это можно было быть спокойным. Коменданта давно похоронили, с военными почестями, в его родном городе. Новый начальник концентрационного лагеря, оберштурмфюрер Барбье, понятия не имел, как выглядит пресловутый Монах.

Барбье в Мон-Сен-Мартен прислали из Гааги, где он возглавлял местное гестапо. Эсэсовец распорядился расстреливать каждого пятого рабочего, в случае обнаружения саботажа, или диверсий. Люди, бежавшие из лагеря, рассказывали, что Барбье натравливает свору овчарок на провинившихся заключенных. В Мон-Сен-Мартене герра Клауса, за глаза, звали «Мясником». С терриконов шахт, даже без бинокля, виднелись лагерные виселицы, на плацу, с кружившимися рядом птицами. Летом Барбье велел оставлять трупы, по нескольку недель. Пока к начальнику лагеря было никак не подобраться, оберштурмфюрер не выезжал из Мон-Сен-Мартена. Тем не менее, Монах не терял надежды.

Он заправил похлебку желтком:

– У мадемуазель баронессы, то есть у мадам Кардозо, тоже шипперке… – Гольдберг помешал суп, Эстер, одобрительно, сказала: «Ты хорошо готовишь».

Эмиль накрывал на стол:

– Мама умерла, когда мне двенадцать исполнилось. Мы с отцом одни остались, папа не женился. Пришлось научиться готовить, убирать… – отец Монаха скончался, когда Эмиль учился на втором курсе университета:

– Как раз тем годом меня на практику в Мон-Сен-Мартен отправили, – сказал Монах, – а потом я туда врачом вернулся… – Эстер ела ароматный суп, листая журнал.

Она понимала, что Гольдберга предал бывший муж.

Монах наткнулся на профессора Кардозо, в подвале замка. У Эстер не оставалось никаких сомнений. Она покосилась на вальтер Монаха, поверх рясы, в саквояже. Сумка стояла на табурете. Гольдберг уезжал вечерним поездом в Брюссель, а оттуда добирался в Мон-Сен-Мартен окольными дорогами:

– Нельзя ему ничего говорить… – напомнила себе Эстер, – не сейчас. У Давида дети на руках, мои дети. Могу ли я? – она, незаметно, стиснула оловянную ложку, длинными пальцами:

– Пусть Давид вывезет семью в Швецию. Если ему запретят покидать страну, я велю Элизе связаться с Монахом. Документы на близнецов готовы. Эмиль заберет мальчиков, спрячет их в монастыре, или приюте. Они не похожи на евреев, не обрезаны… – Эстер, искоса, посмотрела на Гольдберга:

– Маргарита одно лицо с Давидом, по ней сразу видна еврейская кровь. Надо бы и ей бумаги достать… – Эстер ненавидела себя за то, что бывший муж оставался безнаказанным, но пока ничего делать было нельзя:

– До него доберутся, рано или поздно, – успокоила себя женщина, – но не Эмиль. Эмиль мне не поверит. Он до сих пор не понял, что евреи тоже бывают предателями. Нет, кто-то из Амстердама, или кузен Авраам… – доктор Судаков сидел в тюрьме, но Эстер предполагала, что кузен в камере надолго не задержится.

Гольдберг коснулся ее руки. Перед обедом Эстер развела в тесной душевой мыло, и аккуратно побрила ему голову:

– Что? – она отложила журнал:

– Поедим, и ты мне продиктуешь ваши данные… – пока в Арденнах не было радиста, Эстер, вернее, Элиза, передавала сообщения из Бельгии в Блетчли-парк, с информацией от группы Генриха. Сведения из Германии поступали в письмах. Эстер обучила Элизу шифру:

– Две недели назад я последний конверт в Берлин отправила. Они беспокоятся, наверное. Завтра из Амстердама письмо пошлю, с нового ящика… – Гольдберг поправил пенсне:

– Ничего. Подумал… – Эстер увидела, как он покраснел, – что мы все будем делать, когда война закончится… – Эмиль лукавил.

Он думал о вечере, когда приехав в Роттердам, он отыскал старый, кирпичный дом, у стадиона, и постучал в дверь угловой квартиры. Открыла высокая, стройная женщина, лет тридцати, с закрученными на затылке, светлыми волосами. Они обменялись паролем и отзывом, хозяйка представилась Звездой. Только ночью она сказала, что слышала о нем, Гольдберге, от жены профессора Кардозо: