Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Она волновалась… – голубые глаза женщины блестели, в темноте, – что вы… ты пропал. Она сказала, что ее покойные родители прятали тебя, в замке… – Гольдберг сказал себе:

– Она меня не любит. И я ее тоже. Это от одиночества, опасности… – в его отряде девушки не воевали. В марте к ним прислали мадемуазель Жаннетт, из Блетчли-парка. Она родилась в Брюсселе, у отца-англичанина, но мать ее была бельгийкой. Девушка отлично знала страну, воспитывали ее католичкой, говорила она с нужным акцентом:

– Даже трех недель не прожила, – горько подумал Монах, – а я предупреждал, чтобы ее не брали на операции. И ей запретил, лично. Следующий радист никуда из шахты не выйдет, обещаю… – поднявшись, он убрал пустые тарелки. Эстер пожала плечами:

– Мы врачи, вернемся к практике. Впрочем, – она повела рукой в сторону передней, – я прием не бросала, и ты, кажется, тоже… – Монах, в шахте, оборудовал даже операционную. Доктор Лануа передавал инструменты и лекарства из рудничной больницы, с мальчишками, связными.

Заварив кофе, Эстер зажгла сигарету. Повернувшись к Монаху, она усмехнулась:

– Но ты не о будущем думал, Эмиль… – женщина присела на подоконник. Вечернее солнце играло золотом в ее волосах, голубые глаза твердо посмотрели на Гольдберга:

– Во-первых, – заметила Эстер, – мы друг друга не любим. Это… – она указала на спальню, – это временное, потому, что нам одиноко. Даже если бы и любили, – она запнулась, – ты знаешь, что я еще замужем. Он мне пока не дал развода…

– Если его убьют… – она стряхнула пепел, – тогда я освобожусь. Но нельзя, чтобы он умирал, пока Элиза и дети не окажутся в безопасности. Он и Меира предал… – Эстер услышала о том, как завершилась амстердамская операция, от Джона, когда сама работала на передатчике:

– Все равно нельзя… – женщина закусила губу, – Элиза останется беззащитной, а я в Польшу отправляюсь… – вслух, она заметила:

– Бери вафли, они свежие. И печенье все сразу не съедай… – Звезда кивнула:

– У меня случалось подобное, Эмиль. От одиночества… – она ласково провела ладонью по его руке:

– Мы еще встретим тех, с кем захотим жизнь провести. Пей кофе, давай работать, – велела Эстер:

– На этой неделе последний сеанс связи, перед моим отъездом. Я тебе оставлю сведения о радисте. Он в Амстердаме живет. Пошлю письмо в рудничную больницу… – этот способ связи был безопасен, но не стоило, по словам Гольдберга, им злоупотреблять.

– И вам отправят кого-нибудь, – бодро добавила Эстер, водрузив на стол блокнот, – обязательно. После войны я к тебе на хупу приеду… – она подмигнула Гольдбергу, – дорогой Монах. Твоей жене очень повезет, – лукаво добавила Эстер, взявшись за карандаш, – и не только в отношении кухни… – Монах покраснел. Эстер вспомнила:

– Он меня на год младше, двадцать восемь. Для мужчины это еще не возраст, а мне год до тридцати, двое детей… – когда близнецы виделись с Эстер, мальчики не отпускали ее от себя. Женщина, тихонько, вздохнула:

– Я бы могла их забрать, уехать в Швейцарию. Перешла бы границу, золото у меня есть. А Маргарита? Она наполовину еврейка. Но Давида не тронут, не посмеют… – Эстер, все равно, беспокоилась о судьбе бывшего мужа. Она распрощалась с Монахом в огороде, обняв его:

– Больше сюда не приходи. Я из Амстердама отправляюсь в Брюссель, а оттуда в Польшу… – Гольдберг, неловко, поцеловал ее в щеку:

– Спасибо тебе за все… – он смутился, – и удачи… – Эстер помахала ему вслед. Она покурила, сидя на крыльце, а потом зашла в дом. Надо было избавляться от медицинского кабинета, в подвале, и складывать вещи. Завтра днем она ехала в Амстердам.

В большой, уютной детской, из приоткрытой в коридор двери, приятно пахло кофе и свежей выпечкой. Мальчишки ложились на разные кровати, но утром всегда оказывались в одной. Старший и младший братья, непременно, ближе к утру, перебирались на чью-нибудь постель и засыпали вместе.

Подняв светловолосую голову, Шмуэль взглянул на старинные, прошлого века часы. При них имелась кукушка, но близнецы умели определять время по стрелкам. По расписанию, приколотому над рабочими столами, им, как и Маргарите, полагалось вставать в семь утра. Шмуэль всегда просыпался раньше. Старший брат и младшая сестра любили поваляться в постели. Отец подобного не терпел. Шмуэль будил брата и Маргариту за пять минут до того, как птица выскакивала из гнездышка.

Ветерок шевелил занавеску, за окном поблескивал канал. Еще не пробило половины седьмого. Они завтракали все вместе. Отец проводил с ними два часа, каждый день, после обеда, занимаясь математикой, рассказывая о своих путешествиях и о работе врача. Отец преподавал в университете, а больше ничего тетя Элиза им не говорила. Отца возила черная машина, с шофером, в штатском костюме, но тетя Элиза ей никогда не пользовалась. По Амстердаму они ходили пешком, или ездили на водном трамвае, а на море отправлялись в пригородном поезде. Чихнув, Шмуэль поежился. Он сидел в одной рубашке, а утра еще были прохладными. Брат сопел, уткнув лицо в подушку, натянув на плечи одеяло. После завтрака отец уезжал, на машине. Они помогали тете Элизе помыть посуду, а потом в расписании значилась прогулка. Близнецы давно одевались сами, и подгоняли Маргариту. Сестра любила мечтать. Девочка могла четверть часа сидеть на кровати, вертя чулки:

– О чем ты только думаешь? – недовольно замечал кто-то из близнецов, застегивая на ней платье.

– Я принцесса и живу в замке… – голубые, ясные глаза малышки улыбались, – у меня есть белый конь, корона, и золотая карета. И Гамен… – собаке не разрешали спать в детских. Пес ложился у двери Маргариты, и не отходил оттуда всю ночь. Шмуэль потихоньку, впускал его на рассвете к сестре. Запрыгивая в кроватку, Гамен лизал ладошку девочки. Собака облегченно вздыхала.

Шмуэль пробежал босыми ногами по ковру. Открыв дверь, мальчик прислушался. Снизу бубнило радио, шипел газ на плите. Спальня сестры была напротив. Подняв голову, Гамен сладко зевнул. В комке черного меха виднелись только острые, белые зубы и розовый язык.

Шмуэль толкнул дверь, пес устроился рядом с девочкой. Маргарита свернулась в клубочек, прижимая к белой щеке тряпичную куклу.

Вернувшись к себе, мальчик склонил голову, рассматривая листок, с аккуратно отпечатанным расписанием. Тетя Элиза меняла его каждое воскресенье, при уборке дома.

– Прогулка… – Шмуэль понял, что улыбается, – мама приедет… – это был их секрет, как и говор, который близнецы предпочитали, между собой. Они отлично знали голландский и французский языки. Мама говорила с ними по-английски. Мальчики давно поняли, что отцу не нравится их болтовня, как презрительно называл язык профессор Кардозо. При взрослых Иосиф и Шмуэль разговаривали, как все остальные дети. Даже с Маргаритой они переходили на французский язык, с тех пор, как сестра подросла, и тетя Элиза начала учить ее чтению. Их слова оставались тайной, такой, как еженедельные приезды мамы.