Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Молодость! – говорили они, улыбаясь и вспоминая, что сами творили во времена царствования Екатерины Великой. – По службе-то они молодцы? Так ведь? – обратились к генералу Янковичу.

– Нареканий к корнетам не имею! – ответил тот.

– Тогда сделаем так! – решил государь. – В рядовые разжаловать не станем, но следующий чин задержим.

Присутствующий тут же адъютант великого князя обиженно вздохнул.

– Однако в Дунайскую армию их направим, как просит в рапорте великий князь, но из гвардии отчислять не будем… – взяв тонко отточенное перо, написал свой рескрипт Александр.

– Я спокоен, как палаш в ножнах! – образно отреагировал, узнав о наказании, Рубанов.

– Главное, не разжаловали, значит, до генералов дослужимся! – успокоил себя и друзей Нарышкин.

– Это почетная ссылка, чреслами чтоб поменьше трясли! – сделал глубокомысленный вывод Оболенский. – Но главное, кавалергарды нас не обскакали!

Согласно приказу по полку, у корнетов было десять дней на сборы. Пять дней прощались с полком и Петербургом, на шестой, помолясь, кортежем из трех карет направились в Москву. В одной из карет ехали маман Оболенского и Софья. Они решили проводить сына и кузена до Первопрестольной.

Честно признаться, Софья страдала не столько по кузену, сколько по этому лицемеру и вульгарному ветренику Сержу. Нарышкин большую часть времени проводил в карете с дамами.

– Как вам было не совестно, граф! – щурилась на него юная княжна.

– Граф! И много женщин видели вас обнаженным? – интересовалась мамà Оболенского.

Княжна Софья кипела яростью от ревности.

– Оказывается, вы и будочника терзали! – смеялась Оболенская.

– Он нас сильнее мучил! – отбивался, как мог, Нарышкин.

– А зачем несчастных кавалергардов в склепе пугали? – веселилась княгиня. – Ну от сына-то я нечто подобное ожидала, но вы-то, граф?!

Почему-то в душе и княгиня, и княжна Софья не осуждали корнетов.

– Петербургское общество только о вас и говорит, – произнесла Оболенская.

Они еще не могли до конца свыкнуться с мыслью, что корнеты едут на войну. За третьей каретой, набитой вещами опальных гвардейцев, ехали верхами денщики и были привязаны офицерские кони. По просьбе корнетов, в денщики к ним, по получении офицерского чина, генерал Янкович, посоветовавшись, конечно, с Арсеньевым, определил бывших дядек. Сбылась давняя мечта Егора Кузьмина – времени на сон значительно прибавилось, так как дома форму и ботфорты корнетам чистили лакеи и денщикам лишь оставался уход за лошадьми при облегченных занятиях и строевой выездке.

Побывавший на войне Янкович, жалея наказанных подчиненных, принял решение откомандировать в боевую армию и их дядек – пусть приглядят за непутевой молодежью. Дядьки были весьма довольны – прежде отдохнули в Стрельне, а теперь поваляем дурака в Дунайской армии. Красота, а главное, не стоять на постах и долго не видеть Вайцмана.

По совету Максима, жену с грудным ребенком Шалфеев отправил в Рубановку и теперь предвкушал внеуставные отношения с молдаванками либо, на худой конец, с турчанками. До самой Москвы он делился с приятелями своими мечтами и планами на будущее.

– С турчанками у тебя ничего не выйдет! – безапелляционно замечал Антип, язвительно усмехаясь.

– Поча-а-му?

– То, что у нашей бабы вдоль, у ихней – впоперек! Долго приноравливаться надо….

– Да ну-у?..

Москва поразила Рубанова какой-то своею сказочностью, истинно русским хлебосольством и малиновым церковным звоном.

Родители Нарышкина встретили приезжих, как самых дорогих гостей. Неделю гремели балы и званые обеды. Все высшее московское общество побывало в доме Нарышкиных.

В Петербург срочно полетела депеша о том, что все трое корнетов серьезно больны – отравились грибами и к месту службы в ближайшее время следовать не могут. Прилагалось заключение врача… и не простого, а профессора Московского университета.

Софи Оболенская ни на шаг не отпускала Сержа, мрачно щурясь, когда он вступал в беседу с какой-нибудь московской красавицей.

Родители Нарышкина и мамà Оболенского переглядывались и о чем-то таинственно шептались за рюмкой рейнтвейна, посматривая на молодых. Через неделю вымотанный бесконечными праздниками Рубанов на одной из карет, управляемой опытным нарышкинским форейтором, направился в монастырь к матери.

Выехав рано поутру, в обед он стучал в монастырские ворота.

Мать поразила его своею бледностью и какой-то одержимостью во взгляде. И хотя монашеское одеяние скрывало ее фигуру, Максиму показалось, что она похудела и осунулась, но больной не выглядела, напротив, жизненная сила так и кипела в ней.

– Какой ты красивый! – полюбовалась Ольга Николаевна сыном, целуя его в лоб. Улыбка тронула ее губы.

Они стояли вдвоем в узкой комнате с окошком, напоминающим бойницу, тусклый свет из окна тонкой полосой падал на неструганый стол с горящей свечой посредине и лавку, вплотную придвинутую к столу. Больше в комнате ничего не было, если не считать маленькой иконы с мерцающей лампадкой в углу.

До Рубанова вдруг дошло, что вот перед ним единственный и самый родной человек в этом мире – его мать. У него будут, наверное, жена и дети, но второй матери не будет никогда. Как зло и глупо вел он себя дома, в Рубановке.

– Садись, – кивнула на лавку Ольга Николаевна и села сама. – Рассказывай!

– Мама, ну зачем ты?.. – неожиданно для себя, словно ему пять лет, всхлипнул Максим и бросился на колени, уронив голову на материнские ноги. – Я ведь люблю тебя… Очень люблю! – Слезы текли и скатывались с щек на грубое сукно материнской одежды. – Простишь ли ты меня?! Ну зачем? Зачем ты сюда пришла…

Вдруг какая-то новая мысль зажглась в его глазах, когда он поднял голову и поглядел на мать.

– Хочешь, я брошу службу и мы вместе вернемся в Рубановку?.. Ты и я! Нам больше никто не нужен…

Ольга Николаевна медленно, с любовью глядя на сына и нежно вытирая чуть подрагивающими пальцами его слезы, покачала головой.

– Поздно! Я уже подняла три раза ножницы [16] Во время обряда пострижения в монахини священник три раза роняет ножницы, как бы давая послушнице последнюю возможность заглянуть в свою душу и решить, остаётся ли она в миру или принимает постриг. …

Взяв сына за плечи, она усадила его рядом с собой.

– А я всегда ношу твой образок! – словно маленький мальчик, похвалился Максим, потянув за цепочку и пытаясь показать матери ее подарок.

Ольга Николаевна сжала его руку и опять незаметно, уголком рта, улыбнулась . Ей тоже очень хотелось заплакать, обнять сына и никуда-никуда не отпускать… Но она сдержалась. И здесь, словно сама судьба устремилась ей на выручку, в дверь постучали, и, с любопытством стрельнув красивыми глазами в Рубанова и тут же потупив взор, зашла молоденькая послушница.