Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

– Хорошо, – кивает Генек.

Доктор поправляет стетоскоп вокруг шеи и кладет ручку в нагрудный карман халата.

– Я вернусь. Побудьте тут.

Генек смотрит, как он уходит. Последний раз он носил больничную одежду в четырнадцать лет, когда ему удаляли гланды. Он плохо помнит операцию, за исключением того, как потом наслаждался неограниченным доступом к свежевыжатому яблочному соку и мама целую неделю его баловала. Его накрывает волна тоски. Он готов на что угодно, чтобы увидеть маму. Прошло три с половиной года с тех пор, как он покинул дом.

Дом. Он думает о том, как далеко его забросило за последние сорок два месяца. О своей квартире во Львове и ночи, когда в дверь постучали сотрудники НКВД, как он собрал чемодан, каким-то образом зная, что они уже не вернутся туда. Он думает о темных, сырых, изобилующих болезнями товарных вагонах, в которых провел много недель подряд, и о своем бараке в Сибири и морозной ночи, когда родился Юзеф. Обо всех трупах, которые видел во время исхода из Сибири через Казахстан, Узбекистан и Туркменистан в Персию, о военном лагере в Тегеране, который четыре месяца называл домом, и о путешествии из Тегерана в Тель-Авив. О том, как их грузовик полз по узким дорогам горного хребта Загрос, а сам Генек прокручивал в голове очень реальный сценарий падения кубарем на дно долины с высоты полутора тысяч метров. Он думает о прекрасных пляжах Палестины и о том, как сильно будет по ним скучать, когда отправится на войну: в последнее время ходит много разговоров о том, что армию Андерса пошлют в Европу сражаться на итальянском фронте.

Конечно, его настоящим домом всегда будет Радом. Это он знает. Он скрещивает лодыжки и закрывает глаза, и в тот же миг его сознание покидает медицинскую палатку и переносится в хорошо знакомое место: семья собралась на Варшавской улице, в квартире, в которой он вырос. Он в гостиной, сидит на голубом бархатном диване под портретом прадедушки Гершона, в честь которого его назвали. Рядом Херта кормит грудью Юзефа. Адди за «Стейнвеем» играет импровизацию «Anything Goes» Коула Портера. Халина и Адам танцуют. Мила и Нехума болтают рядом с каминной полкой из орехового дерева и смеются, глядя, как Сол кружит Фелицию в воздухе. В углу Яков стоит на стуле и фотографирует своим «Роллейфлексом».

Генек сделал бы что угодно, чтобы вновь пережить вечер с ужином и музыкой дома в довоенном Радоме. Но так же быстро, как сцена в родительской гостиной возникла в его воображении, его посещает новая мысль, недавнее воспоминание. Желудок скручивает спазмом, вызывая резкую боль в животе, при воспоминании о разговоре, который он услышал на неделе, проходя мимо кабинета капитана.

– Должно быть, это преувеличение, – сказал один из капитанов. – Более миллиона?

– Некоторые говорят, два, – ответил другой голос. – Они ликвидировали сотни лагерей и гетто.

– Больные ублюдки, – объявил первый голос.

На мгновение воцарилось молчание, и Генеку пришлось побороть порыв войти и потребовать больше информации. Но он знал, что нельзя. Паника в глазах могла его выдать, ведь считалось, что он католик. Но миллионы? Они наверняка говорили о евреях. Его мама, отец, сестры и маленькая племянница – насколько он знал, все они жили в гетто. Дяди, тети и кузены тоже. Он много раз писал домой, но не получил ответа. «Пожалуйста, – молится он, – пусть это будет преувеличением. Пусть семья будет жива. Пожалуйста».

С комом в горле Генек напоминает себе, что должен быть благодарен: он с Хертой и Юзефом. Они вместе и, в основном, здоровы. Кто знает, как долго они тут пробудут, но пока ему повезло называть своим домом Тель-Авив. Город, расположенный на белом песке и окаймленных пальмами берегах сине-зеленого Средиземного моря, прекраснее всего, что он когда-либо видел. Даже воздух здесь приятный, почему-то всегда пахнет сладкими апельсинами и олеандром. В день приезда Херта подытожила это все одним словом – Рай.

В сознание Генека пробивается шум медицинской палатки: приглушенные голоса, скрип материи, когда его сосед поворачивается на бок, лязг поставленного под койку горшка – и что-то среди всего этого привлекает его внимание. Голос. Знакомый. Из прежней жизни. Голос, который напоминает ему о доме. О настоящем доме. Генек открывает глаза.

Большинство пациентов в палатке спят или читают. Несколько человек тихо разговаривают с врачами. Генек осматривает помещение, внимательно прислушиваясь. Голоса не слышно. Ему показалось: часть его все еще застряла в воспоминаниях о Радоме. Но потом он снова слышит голос, и на этот раз садится. Там, понимает он, глядя через плечо: со стороны врача, который стоит спиной через три койки от его. Заинтригованный, Генек спускает ноги с койки. Врач на голову ниже Генека, с прямой спиной и коротко стриженными темными волосами. Генек всматривается, пока наконец мужчина не поворачивается, глядя сквозь идеально круглые очки на то, что записывает на планшете. Генек сразу же узнает его. Сердце подскакивает к горлу, он встает.

– Эй! – кричит Генек.

Две дюжины пациентов, полдюжины врачей и горстка медсестер в палатке на миг прекращают свои занятия и смотрят на Генека.

Он снова кричит:

– Эй, Селим!

Врач поднимает голову от планшета, оглядывая палатку, пока наконец его взгляд не останавливается на Генеке. Он моргает, мотает головой.

– Генек?

Генек вскакивает с койки, забыв про голый зад, и бежит к зятю.

– Селим!

– Что… – Селим запинается. – Что ты здесь делаешь?

Генек, слишком охваченный эмоциями, чтобы говорить, обнимает Селима и чуть не отрывает его от пола. Остальные смотрят на них и улыбаются. Несколько медсестер за голой спиной Генека переглядываются и хихикают, прежде чем вернуться к своим делам.

– Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть, брат, – говорит Генек, качая головой.

Селим улыбается.

– Я тоже рад.

– Ты пропал во Львове. Мы думали, что потеряли тебя. Что случилось? Погоди, Селим… – Генек отстраняет его на вытянутых руках и смотрит в лицо. – Скажи, ты слышал что-нибудь от семьи?

Встреча с зятем зажгла в нем что-то – смесь надежды и тоски. Возможно, это хороший знак. Возможно, если Селим жив, то и остальные тоже.

Плечи Селима опускаются, и Генек роняет руки вдоль тела.

– Я собирался спросить у тебя то же самое, – говорит Селим. – Меня отправили в Казахстан, из лагеря не разрешалось писать. А на те письма, что я отправлял потом, ответа не было.

Генек понижает голос, чтобы не услышали остальные в палатке.

– На мои тоже, – тихо говорит он, расстроившись. – Последние новости я получил как раз перед тем, как нас с Хертой арестовали во Львове. Тогда Мила была в Радоме, жила в гетто с родителями.

– Гетто, – шепчет Селим. Его лицо становится белым.