Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Он укладывает в мешок пару шерстяных кальсон и перчатки, а также дневник и колоду карт. Глядя на потрепанную книгу Ясенского «Я жгу Париж» рядом со своим матрасом, он вытаскивает из-под обложки армейский бланк для письма и достает из нагрудного кармана ручку. Сделав перерыв в сборах, он ложится на бок и кладет пустой лист на книгу.

«Дорогая Херта», – пишет он и останавливается. Было бы легче, если бы он мог рассказать ей про приказ – его первый приказ: захватить Кассино! Ключевой элемент немецкой обороны! Генек пытается представить себя в бою, но образ кажется нереальным, как кадр из фильма. Произвело бы это на нее впечатление? Понимание того, что он будет частью чего-то настолько выдающегося? Настолько грандиозного. Или по крайней мере того, что может стать грандиозным. Или она пришла бы в ужас, как и он, от значительности задачи – от перспективы оказаться в неудачное время в неудачном месте? Генек знает, что она пришла бы в ужас. И умоляла бы его поберечь себя. Но Херта никогда не узнает, напоминает себе Генек. Им запрещено писать обо всем, что в случае перехвата намекало бы на их план.

Поэтому он пишет: «Как в Тель-Авиве? Надеюсь, солнечно. Мы все еще Италии. Дождь не кончается. Палатка, одежда – все постоянно мокрое. Я не помню, каково надеть сухую рубашку. Делать нечего, кроме как сидеть под крышей и ждать, так что я часами играю в карты и перечитываю те немногие книги, которые ходят по кругу: Струг, Ясенский, Штерн, Ват. Здесь есть книжка стихов Лесьмяна, называется «Лесное действо», тебе бы понравилось. Можешь поискать».

Генек слушает, как дождевые капли барабанят по скатам палатки, и вспоминает выходные в горах, когда впервые увидел Херту. Он видит себя в вязаном белом свитере и английских твидовых штанах, Херта сидит рядом в модной лыжной куртке на гусином пухе, ее щеки порозовели от мороза, недавно вымытые волосы пахнут лавандой. Каким нереальным все это кажется теперь, когда оглядываешься назад, – как будто ему все приснилось.

«Несмотря на дождь, – продолжает Генек, – боевой дух на удивление высок. Даже Войтек, похоже, в хорошем настроении, счастливо ковыляет по лагерю в поисках подачек. Ты бы видела, как он вырос».

Рядовой Войтек, единственный официальный четвероногий член армии Андерса, – медведь. Осиротевшим медвежонком его подобрали в Иране. Теперь Войтек, что на польском значит «улыбающийся воин», неофициальный талисман второго польского корпуса. Он вместе с армией путешествовал из Ирана через Ирак, Сирию, Палестину Египет и наконец оказался в Италии. За это время он выучился подавать снаряды и отдавать честь; он любит бороться и одобрительно кивает, когда его награждают бутылкой пива или сигаретой, которые он с радостью поглощает. Понятно, что Войтек – самый популярный член второго польского корпуса.

Генек перекатывается на живот и перечитывает написанное. Увидит ли его жена между строк? Херта знает его достаточно хорошо, чтобы чувствовать, когда он что-то скрывает. Он открывает последние страницы «Я жгу Париж» и достает фотографию. Херта сидит на низкой каменной ограде в Тель-Авиве в новом сером платье с воротничком. Он стоит рядом в военной форме. Он помнит, как Отто делал эту фотографию. Юлия держала Юзефа, а Отто считал до трех и перед тем, как он щелкнул затвором, Херта взяла Генека под руку, придвинулась к нему и игриво взмахнула ножкой, как школьница на свидании.

Он скучает по ней, больше чем считал возможным для человека. И по Юзефу тоже.

«Не знаю, когда смогу написать в следующий раз. Скоро нас передислоцируют. Напишу, как только смогу. Пожалуйста, не волнуйся».

Конечно, Херта будет волноваться, думает Генек, сожалея о выбранных словах. Он и сам волнуется. Боится до смерти. Он кусает ручку. Три неудачи. Армия бывших заключенных. Шансы не в пользу второго польского корпуса.

«Как ты? – заключает он. – Как Зе? Ответь поскорее. Люблю тебя и скучаю больше, чем ты можешь представить. Твой Генек».

Рио-де-Жанейро, Бразилия

апрель 1944 года

Вечером того дня, когда он вернулся из Минас-Жерайса, они с Элишкой разорвали помолвку. Оба согласились, что им не суждено пожениться. Это было нелегко: они не хотели оставаться одинокими и не хотели выглядеть людьми, которые добровольно сдались, хотя оба знали, что в их случае сдаться к лучшему. Они решили остаться друзьями. И как бы трудно ни было, как только решение было принято, Адди почувствовал, что с плеч будто свалилась тысяча килограмм.

Мадам Лоубир, конечно, обрадовалась отмене помолвки и очень скоро, какая ирония, по-новому взглянула на Адди. Определенно, когда перспектива заиметь его в качестве зятя официально исчезла, Гранд-дама оказалась способна общаться с поляком. Она начала приглашать Адди к себе в гости по выходным поиграть на пианино и обращаться к нему за помощью, когда у нее ломалось радио. Она даже предложила свести его с кем-то в «Дженерал Электрик» в Штатах, если он когда-нибудь решит эмигрировать на север.

В следующий месяц Адди сосредоточился на работе, на своих еженедельных походах на почту и радиопередачах и газетах, которые доносили до него новости о войне. И все они были безрадостными. Непрерывные бои под Анцио и Монте-Кассино в Италии; бомбардировки южной части Тихого океана и Германии – Адди тошнило от всего этого. Единственная попавшаяся ему на глаза новость заключалась в том, что американский президент Франклин Рузвельт издал указ о создании Комитета по военным беженцам, на который возложили ответственность за «спасение жертв вражеского угнетения, которым угрожает неминуемая смерть», как гласила статья. По крайней мере хоть кто-то где-то пытается помочь, думал Адди, гадая, каковы шансы, что его родные окажутся среди спасенных.

Адди совсем пал духом, когда в дверь его квартиры в Копакабане постучал его приятель Джонатан.

– В следующие выходные я устраиваю вечеринку, – сказал Джонатан со своим изящным британским акцентом. – Приходи. Если я правильно помню, не за горами твой день рождения. Ты уже достаточно провел в спячке.

Адди протестующе махнул рукой, но не успел отказаться, как Джонатан добавил:

– Я пригласил девушек из посольства.

Его улыбка говорила: «Тебе не помешает свидание, братишка». Адди много слышал о девушках из американского посольства – в узком кругу экспатриантов Рио они были известны своей привлекательностью и любовью к приключениям, – но он никогда не встречал ни одну из них.

– Я серьезно. Приходи, – настаивал Джонатан. – Просто выпить. Будет весело.

В субботу вечером Адди стоит в углу квартиры Джонатана в Ипанеме, потягивая кашасу [114] Кашаса – крепкий алкогольный напиток, получаемый путем дистилляции чистого экстракта сахарного тростника. Крепость – 39–40 градусов. с водой и время от времени вставляя словечко в общий разговор. Его отвлекают мысли о доме. Через два дня ему исполнится тридцать один. Халине, где бы она ни была, исполнится двадцать семь. Прошло шесть лет с тех пор, как они отмечали этот день вместе. Адди вспоминает, как в тот последний день рождения, двадцать пятый для него, они с Халиной провели вечер в одном из новых клубов Радома, где выпили слишком много шампанского и танцевали, пока не заболели ноги. Он тысячу раз перебрал в уме подробности того вечера, чтобы они не утратили четкости: характерное послевкусие лимонного бисквита, который они ели; ощущение ладоней сестры в своих, когда они танцевали; волнующий хлопок пробки второй бутылки «Рюинар», пузырьки, от которых щекотало в горле и через несколько глотков немел язык. В предыдущий вечер был Песах. Семья праздновала обычным шумным образом, сначала собравшись вместе за обеденным столом, а затем вокруг рояля в гостиной на Варшавской улице.