Семен Шмерлинг - Диверсант

Снова Кате пришлось потрудиться, и сочинение заняло два тетрадных листа в клетку. Григорий поставил своей левой рукой крупную корявую подпись: Михеев.

Работу успели закончить к приходу старшего лейтенанта Румянова. Он просмотрел записку, аккуратно положил ее в планшетку и, не выразив никакого отношения к трудам Григория и Кати, удалился.

— Поздравляю вас, Григорий Михайлович, с завершением треволнений, — промолвил доктор Бережанский. — Точка!

А получилась не точка, а многоточие…

«Ну вот, — радостно подумал Михеев, проснувшись, — старший лейтенант Румянов все вопросы задал и ответы получил. И самое главное, о его последнем бое рассказано. Взятки, как говорится, гладки. Можно жить спокойно. Долечиваться. Дело идет на поправку… А дальше? И без руки, и без глаза — но жить…»

Григорий с аппетитом съел надоевшую перловую кашу, выпил чай и намеревался сходить в палату тезки — мальчика Гриши, как его он называл. И у того тоже были причины радоваться: болезнь отступала, он вставал, даже ходил по коридору. И заново учил уже не теорему Пифагора, а иностранный язык. Кажется, английский.

Но к тезке он не попал. Вошла в палату медсестра Катя и, сдерживая волнение, сказала:

— К тебе пришел… Начальник большой…

— Какой? Откуда?

— Полковник из… — не успела ответить, как вошел полноватый коренастый полковник в сопровождении начальника госпиталя и доктора Бережанского. Санитарки поспешно принесли стулья. Григорий поднялся с постели, постарался встать по стойке «смирно», усердно расправив плечи. Но незнакомый старший офицер остановил его мягким движением:

— Сидите, сидите, товарищ Михеев, мы с вами немного побеседуем.

— Я начальник управления контрразведки нашего округа. Ну пусть это вас не смущает. Я прочитал вашу, назовем так, докладную записку или рапорт, как угодно. Оценил ваше мужество… Но поговорить нам надо о некоторых э-э… подробностях той прошедшей операции. Кое-что уточнить.

С первых слов полковника из контрразведки, таких усердно правильных и медлительных, Григорий решил, что перед ним латыш. Такую речь он слышал прежде. Дома у отца. К нему нередко заглядывал коренастый человек в кожаной куртке и военной фуражке и подолгу беседовал с хозяином. Разговоры у них были разные: о помоле зерна, о запасах муки, о плате за помол, о настроениях мужиков. Говорил он грамотно, свободно и живо, но с характерным акцентом, смягчал иные слова, а другие произносил резковато, задерживался на сложных предложениях. А таких было много: порой собеседники переходили к истории и литературе. И забывали обо всем ином. Оба они были завзятые книгочеи. Имена литераторов, а также государственных деятелей звучали одно за другим.

Отец с улыбкой говорил: «Ох и дотошный этот красный латышский стрелок. Всякое слово растолкует. И каждый грамм сочтет»…

Наверное, и полковник из контрразведки такой же дотошный человек.

— У меня к вам вопросы довольно простые, но для меня важные. Скажите, пожалуйста, вы точно помните, где и когда проходила ваша последняя операция по розыску немецких танков?

— «Тигров»? — переспросил Григорий.

— Да, но и о дальнейшем передвижении. Сначала о первом…

— Точно не могу сказать. В Брянской области и на Украине… Мы ведь передвигались… И в начале операции и потом.

— Не ошибаетесь? Хотелось бы поточнее. Могли вы действовать в районе Днепра… И даже за Днепром? И когда все это происходило? Полагаю, осенью. В октябре или позднее. Может, в начале ноября?

— Нет, нет… В сентябре только, даже в начале месяца. Тепло было и зелено…

— В тех местах и в октябре не холодно.

— Нет, пораньше, — Григорий заколебался, и как-то сразу заболела голова, мучительно заныла. Конечно, мог он и ошибиться после такой долгой-долгой потери памяти.

Полковник заметил его состояние, сказал:

— Подумайте, а я покурю. А курю я долго, у меня трубка: пока заправишь ее, время пройдет… А вы отдохните и еще повспоминайте.

И снова Григорий мысленно проходил свой путь с товарищами по осенней земле. И снова утверждался, что то была земля осени. Сентябрь, ну, может, начало октября. Не позже.

Вошел полковник, спросил:

— Что, надумали?

— Сентябрь. Не позже. И у Днепра мы не были.

— Ну что ж, ясно. Вопросов больше нет. Желаю быстрейшего выздоровления.

Когда особист ушел, Григорий подумал: «Вот у него вопросов нет, как он сказал, а у меня появились. Почему спрашивает именно меня? Я ведь со своим однополчанами давно расстался. Не по своей воле: еще при взрыве этого проклятого дзота надолго потерял память. Собирал по крупицам. Так чего же спрашивать у меня? Отправляйтесь к нашим десантникам и спрашивайте, какой был месяц, когда «тигров» искали…»

Шли дни за днями, и в жизни Михеева ничего не происходило. Продолжалось обычное лечение. Медики извлекали из его тела осколки металла, которым, казалось, не будет конца. Медленно заживали раны. Мучили, хотя и реже, фантомные боли в несуществующем предплечье. Но больше его никто не спрашивал о прошедших боях и десантах. Ни старший лейтенант Румянов, никто из «смершевцев» к нему даже не заходил. Теперь не надо было тревожить себя воспоминаниями, мучительными и горькими, жить двойной жизнью, что-то секретить, недоговаривать. Вроде бы все стало ясным… Но чего-то не хватало. Появилось какое-то новое беспокойство. Зачем все-таки особисты настойчиво задавали вопросы: когда ты был в последней боевой операции? Где именно тебя ранили? Где и когда? Где и когда? И почему это так важно? Был ли у Днепра или за Днепром?

О своем недоумении он рассказал доктору Бережанскому. Тот выслушал его внимательно и усмехнулся:

— Вы уж, Григорий Михайлович, привыкли к расспросам и допросам. Вот и беспокойно без них… Но ничего, привыкнете, к хорошему скоро привыкают… Думайте о доме. Выписка скоро… Очень скоро!

…И даже много, много лет спустя я, давно уже не Бездок, а Григорий Михайлович Михеев, с досадой и горечью вспоминал, что моя выписка из уральского госпиталя была поспешной, суетливой. Даже с доктором Бережанским и с Катей попрощался впопыхах, а старого художника, учившего меня рисовать левой рукой незамысловатые картинки, так и не повидал. Неплохо бы встретиться и со старшим лейтенантом Румяновым, спросить, почему ко мне одному из подразделения десантников был проявлен такой пристальный интерес. Впрочем, вряд ли бы он ответил на этот вопрос.

Мое прощание прошло в такой сумятице еще и потому, что получить обмундирование оказалось совсем не просто, хотя одежда и обувь полагались немудрящие. Бог весть какого срока. Затруднения вызывали мой двухметровый рост и обувь, как говорят, сорок последнего размера. На вещевом складе со мной изрядно помучились, пока добыли шинель, увы, доходившую мне до колен, а обувь отыскали только на гарнизонном складе. То были американские ботинки, полученные по ленд-лизу. Даже мне они оказались велики. Наверное, союзники полагали, что в России найдется немало гигантов. Эти хлопоты схарчили мое прощание и надолго оставили чувство досады и горечи за неотданную благодарность хорошим людям.