Семен Шмерлинг - Диверсант

До дома я добрался, на удивление, быстро: по «зеленой улице», на одном из мчавшихся с Урала на фронт эшелонов с танками. Меня без долгих расспросов танкисты посадили в теплушку, щедро делились со мной перловой кашей, и я безбедно добрался до столицы. Сошел на окружной железной дороге близ Савеловского вокзала. А дальше на газогенераторном автобусе, прозванном «обезьянкой», то есть машине с прицепом, груженным дровами, замещавшими бензин, доехал до родных мест.

Не забуду, как, подойдя к своему селу, не узнал его. Немецкие бомберы сожгли наше старинное поселение, построенное на берегу светлой речки близ крепости и монастыря, окруженных стенами с бойницами для орудий «подошвенного боя». На удивление, крепость оказалась целехонькой: то ли «юнкерсы» промахнулись, то ли немцы сознательно сохранили строения, дорожа обзором местности на все четыре стороны.

Эта крепость с башней являлись мне при первых проблесках моего пробуждающегося сознания. Она как бы знаменовала возвращение Бездока к жизни, едва не угасшей после подрыва немецкого дзота.

Мои земляки восстанавливали родное село как могли, пока жили в наспех сколоченных сараюшках и землянках, но огороды уже зеленели. Помирай, а огород сажай…

Шел я по селу, и сердце колотилось: как мой дом, как мельница, нашего и многих окрестных сел кормилица? Спешил к реке, сдерживая биение сердца. Но уже издали услышал родной стук жерновов и скрип мельничного колеса.

К радости моей, не только мельница, но и примыкающая к ней наша ладная изба были целехоньки. Как же вышло, радостно удивлялся я: может, немцы промахнулись? Вряд ли. Скорее оккупанты сознательно сохранили полезное предприятие. Мол, исчезнет село, и сто сел сгорят, падет, испепелится Москва, но мельницы пусть остаются и кормят победителей русским хлебом.

Встреча с родителями была непростой. Если мать, увидев меня в послегоспитальном виде, бросилась ко мне и залилась слезами, то отец был сдержан и даже суров. Он круто выразил свое неудовольствие: «Это что же, во всем вашем госпитале не нашлось ни единого грамотея, чтобы письмо твоим родителям написать?» Я стал было рассказывать о своем долгом бессознательном состоянии, о том, что еще долго не мог вспоминать и говорить… Но отец упрямо покрутил седой головой: «Все и всех можешь забыть, но не мать с отцом!». И был прав…

Кормили меня отнюдь не по госпитальной норме: при мельнице не голодают. Конечно же, было соответствующее случаю гостевание ближней и дальней родни с соответствующим случаю застольем. Но уже спустя неделю моего домашнего пребывания отец мне строго заявил: «Ты что? Полагаешь сиднем сидеть… А кто за тебя учиться будет?»

Он, добывавший знания самоуком, запойный книгочей, обладавший изумительной памятью, и допустить не мог, чтобы его наследник не получил высшего образования:

— Голова, слава Богу, у тебя цела. Рука хотя одна, но имеется, и левой можно отлично писать, вот и дуй в институт, — и жестко улыбнулся: — Не попадешь в вуз, кормить не стану…

Все лето я занимался. Признаться, не очень усердно, хотелось погулять, отдышаться, отойти от войны. Да и обнаружил, что у меня, совсем недавнего Бездока, в голове неожиданно и быстро выплывают формулы, законы, теоремы, стихи и проза… Даже подумал, что природа таким образом компенсировала тяжкие потери моей памяти и сравнительно быстро ее восстанавливает. Вспомнился мне и госпитальный тезка, арбатский Гриша, израненный доходяга, вроде бы и безнадежный. Заметили, что он «обирается» перед близкой смертью… А оказывается, упрямо повторял теорему Пифагора. На всю жизнь запомнишь чертеж «Пифагоровых штанов» на одеяле…

Мне куда легче. Впрочем, поступать в институт удалось совсем просто: фронтовиков с дипломом за десятилетку принимали без экзаменов. Не долго думая, я выбрал политехнический институт.

Учился легко и радостно. Оставалось даже немало времени для прогулок по столице, по ее площадям, улицами и переулкам. Особенно полюбил Арбат, знаменитую Собачью площадку, тихие улочки и переулки Замоскворечья. Конечно же, парк культуры, где, как прежде, гордо стояла парашютная вышка, не поврежденная немецкими бомбардировщиками. С нее я мальчишкой совершил свой первый робкий парашютный прыжок.

Родных в столице у меня было много, и когда надоедало общежитие, перебирался к тетушкам: то к одной на Таганскую площадь, то к другой, жившей в Разгуляе… И все ждал, не встречу ли однополчанина, кого-нибудь из нашей десантной части. Но долго никого не было. И вдруг…

Было это ранней весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. В тот мартовский день институтские занятия закончились раньше обычного: заболел лектор, фронтовик, недавно комиссованный, как говорили, подчистую, и у меня, студента-первокурсника, нежданно-негаданно выпало свободное время — гуляй не хочу. И решил я просто побродить по московским улицам и площадям, а потом проведать свою тетушку, которая меня любила и привечала с детства. Шагал неспешно, с наслаждением вдыхая влажный мартовский воздух, наблюдая и размышляя.

Да, подумалось, столица наша и людная, и бедная. Во что только прохожие не одевались — и в поношенные шубки, и в стеганые ватники, не по сезону в плащи. Но чаще всего попадались люди в шинелях, редко новых и крепких, чаще поношенных, серого солдатского сукна, а то и в зеленых английских. И было множество калек, безруких, безногих, бредущих, опираясь на костыли, а то и передвигающихся на самодельных каталках. В сравнении с ними, подумалось, я еще был счастливчиком — без руки и без глаза, но на своих двоих. И проклятые фантомные боли стали пореже. Живи и радуйся.

Вышел я на просторную, хорошо знакомую Таганскую площадь. Здесь народ шел густо, и я не успевал рассматривать встречных. Но на этого человека в поношенной и залатанной шинелишке я тотчас положил глаз. Он был так худ и бледен, что я на минуту усомнился: он или нет? Но уверенно решил: он, Анатолий, один из самых близких моих однополчан. Вот мы и сошлись с ним, как говорится, нос к носу. Оглядев меня, он тотчас крикнул:

— Гришка! Да это же ты!

— Толик! Толик! — отозвался я. Как же мы могли не узнать друг друга, даже круто переменившихся. Ведь мы с ним прошли, как говорится, боевое крещение. Первый наш десант в глубокий тыл врага. Сутки за сутками находились у вражеского объекта. Нам предстояло дать целеуказание нашим ночным бомбардировщикам. Упаси Бог ошибиться. А нам было тогда по восемнадцать лет.

Встретившись на Таганской площади, мы оглядывали друг друга, стараясь не показать, как мы изменились, увы, не к лучшему. Анатолий, конечно же, приметил мои огрехи: и руки нет, и глаза. А я видел, какой он худой, кожа да кости, а лицо, право, с кулачок. И все же мы радовались, улыбались. Какие-никакие, а живы. Чего же еще желать? Договорились сразу. Таганку я знал как свои пять пальцев и быстро нашел подходящее место для задушевного разговора.