Семен Шмерлинг - Диверсант

Забегаловка была в полуподвале, в эту дневную пору малолюдна. Я был при деньгах. Выпили по наркомовской норме, и начались «мемуары»…

Прежде всего вспомнили, как торили лыжню в сосновом лесу вблизи немецкого аэродрома. Анатолий улыбнулся и, подражая голосу нашего отрядного инструктора, опытнейшего десантника и диверсанта, проговорил:

— В тылу врага вы должны стрелять только в самых крайних случаях. Зарубите себе на носу: огневая связь с противником — это начало гибели…

А я стал вспоминать, как мы запускали сигнальные ракеты из самодельных ракетниц-«решеток» и таким образом давали целеуказание нашим бомбардировщикам. Анатолий сказал: «Помнишь, все сроки прошли, а наших летунов все нет и нет, пора уж сматываться, а нельзя. А когда прилетели и бомбить стали, я и о фрицах забыл». — «А как доедали последние крошки концентрата!»

Память вернула все: и как меня схватили, сочли за шпиона, везли в Москву под дулом пистолета, и как мы писали рапорт за рапортом, а наши начальники проверяли: не якшались ли мы с противником…

— Рад я, что ты целехонек, — сказал я Толику, — хоть и худющий, а все при тебе. И руки, и ноги.

— Да-а, — с горькой иронией промолвил Анатолий. — У меня даже прибавление к телу появилось…

— Это какое прибавление? Ты не потолстел… Кожа да кости. Может, осколки в тебе сидят?

Анатолий придвинулся ко мне поближе, взял мою единственную руку и прижал ее к своей груди. Я почувствовал что-то твердое, металлическое.

— Не догадался? Это пластина стальная. Понял? Ранение было. Осколочное. Обширное. Оперировали. И сердце осталось… открытым. Незащищенным, как сказал хирург. Вот и закрыли его пластиной. Стальной. Ремешки поддерживают… Так вот и хожу.

Как он это сказал, у меня сердце защемило. Толик заметил мое волнение:

— Привыкаю. Живы будем, не помрем. Давай выпьем по второй — и точка.

Выпили. Он перевернул стакан. А я стал рассказывать свое. Как после взрыва дота долго выходил из пике… Кем был, и сказать трудно. Человек без сознания и без речи. Изуродован. Откуда меня доставили в госпиталь? Что со мной было? Ничего не помнил. Где родился, где жил, кто родители? Долго возвращалось сознание. Спасибо, помогли в госпитале: и врач там был — на всю жизнь запомнил, и медсестра. А еще художник… Не удивляйся. Учил меня рисовать. Самое простое — прямую линию, угол, домик… Когда заговорил, то первое, что сказал, совершенно бессознательно… Номер нашей полевой почты… Тут, понимаешь, пошло, поехало… Особый отдел мною заинтересовался. Главное, о последнем моем бое. Где он был и когда… А когда объяснил, что память потерял после взрыва немецкого дзота, все равно не отстали. Где это было? Когда? Не в октябре или в ноябре сорок третьего года? Не у Днепра?

Анатолий внимательно слушал и ничему не удивлялся. Сказал:

— Я тебе все объясню. Но не здесь.

Мы расплатились. Пересекли площадь и спустились к Москве-реке. Там было пустынно и тихо, стояли у гранитного парапета набережной и глядели на потемневший мартовский лед. Мой однополчанин говорил короткими фразами, словно донесение диктовал. И вот что я наконец-то узнал и понял…

В конце октября сорок третьего года в наш отряд диверсантов поступил приказ: приготовиться к ответственной боевой операции. Цель — во взаимодействии с войсковыми соединениями освободить от фашистских захватчиков столицу Украины город Киев. Эту поставленную задачу выполнить ко всенародному празднику — 26-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции. Это будет самым дорогим подарком великому вождю народов СССР Верховному Главнокомандующему Маршалу Советского Союза Иосифу Виссарионовичу Сталину.

…Лицо Анатолия потемнело, на скулах выступили желваки. Говорил с болью в голосе. Короткими, рублеными фразами.

— Вылетели перед рассветом. Самолет за самолетом. В тыл врага. Да, полагали, в тыл. А приземлились в расположение немцев. Многие — прямо на их замаскированные танки… Я это в воздухе, когда спускался, разглядел. А били в нас зенитные пулеметы и орудия… Вряд ли кто уцелел…

Я спросил:

— Как ты спасся?

— Чудом, — ответил Анатолий. — В воздухе ранило. Но был в сознании. И тянул, тянул как мог, только бы подальше от танков… Приземлился у самой деревни, в садочке. Сколько там лежал, не знаю… Уж потом узнал, что селяне подобрали и спрятали. Где, как — не знаю… Да скоро наши перешли в наступление. Меня подобрали. И пошел «гулять» по санбатам и госпиталям. Как и ты, только я в сознании был. И так до самой Москвы. В госпиталь на Пироговке положили. Не одну операцию пережил. И все под наркозом. Там мне и сердце этой самой пластинкой прикрыли… Понимаешь теперь, — горько улыбнулся Толик, — у меня преимущество перед тобой — у тебя в теле недочет, а у меня избыток…

Помолчали.

Я спросил:

— Может, ты кого-нибудь из наших встречал?

— Никого.

Радостной и горестной стала встреча двух десантников, сражавшихся в тылу врага. Они часто бродили по улицам и площадям столицы. Надеялись: вдруг да встретят кого нибудь из своих однополчан, ведь они москвичи или подмосковные парни. Не может быть, что все они погибли там, в киевском десанте, вот ведь Анатолий выжил… Но проходило лето, и никто из боевых товарищей не попадался.

В августе сорок четвертого года их встречи становились все реже. Анатолий похудел и ослабел. Он таял на глазах. Невольно подумалось: не жилец. Не дождавшись очередной встречи, Григорий отправился к нему. Тот с матерью и сестрой жил в Подмосковье на станции Востряково Павелецкой железной дороги. Отец его погиб при бомбежке еще в сентябре сорок первого года.

Анатолий был слаб и беспомощен. Григорий немедля повез его в московский госпиталь на Пироговке, где его прежде лечили после тяжелейшего ранения, где хирург защитил его открытое сердце металлической пластиной. Проходили недели. Михеев проведывал его, они снова вспоминали десанты, бои, однополчан. Толик непременно спрашивал:

— Никого из наших не встречал? Никого?

Однажды он сказал:

— Как нам в голову не пришло съездить в наш военный городок? Ведь там-то должны все знать… Мне уже не добраться…

Анатолий скончался в сентябре сорок четвертого года. Григорий похоронил его на Востряковском сельском кладбище, а когда вернулся с похорон, вспомнил слова товарища: «Мне уже не добраться»…

На десятый день после похорон Михеев отправился в недалекий путь: пару часов пригородным поездом, а потом и пешим ходом. Конечно же, он сразу даже издалека узнал свой военный городок. Как-никак, а провел в нем без малого два года за вычетом пребывания в тылу врага. Уже издалека, даром что одним глазом, увидел он деревянные казармы, строевой плац, парашютную вышку, спортивную площадку… И у него забилось ретивое. Даже подумал: не попроситься ли прыгнуть с этой вышки… Да уж куда там калеке безрукому!