Валерий Строкин - Так и кончается мир [СИ]

Я пожал плечами, зря пытается втянуть в спор — ничего не получится. Я устал от споров.

— Твоя мама сказала, что ты хочешь уйти из театра? Андрюша, разве это разумно?

Я промолчал.

— Пора забыть о том периоде, пусть это кошмар, но им нельзя бравировать.

— Я не бравирую. Не волнуйся с психикой у меня всё в порядке.

— Извини, я не уверена.

— Ага, вдвоем с мамочкой, вы меня излечите.

— Не говори глупостей, просто волнуемся за тебя.

Мы остановились перед кафетерием. Я оставил Олю за столиком, под красным зонтиком и с радостью скрылся внутри. У стойки меня встретил невысокий парень, темные очки скрывали его глаза и половину лица.

— Что изволите?

Стало смешно: «Что изволите?» — из прошлого века, напомаженных, изогнутых вопросительным знаком целовальников.

— Рюмку коньяка и два двойных кофе.

— Будет исполнено. — Целовальник вежливо улыбнулся, принял деньги и отсчитал сдачу. Начал колдовать над кофеваркой.

Я вернулся к столику, закурив сел напротив Ольги.

— Ведь ты бросил курить? — удивилась она.

Было дело, когда-то обещал избавиться от пагубной привычки. Но сегодня, с тихой радостью и глупым мальчишеским самодовольством, доказывал свою независимость и показывал самостоятельность.

— Курю, — я улыбаясь, выпустил колечко дыма.

— Зря, — коротко ответила Оля, в её глазах промелькнули растерянность и настороженность. — Зря, — повторила она.

Нам принесли кофе и коньяк.

— Что это? — Оля показала на рюмку.

— Наверное, коньяк, — я невинно пожал плечами. Встреча начинала забавлять.

— Заказать, ты не желаешь?

Она перестала щуриться, наступила крайняя фаза удивления.

— С кофе в самый раз.

— Андрюша, что с тобой происходит? — Оля схватила себя за косу, как утопающий за соломинку.

— Ничего не происходит.

— Ты ведешь себя отвратительно.

— Почему? Нормально.

— Все…вот это все, — она показала на рюмку, кофе, пепельницу с сигаретой.

Я потушил сигарету. Поднял рюмку с коньяком.

— Твое здоровье.

Оля хмуря соболиные брови, уставилась в чашку.

— Ты знаешь, я скоро уеду в Америку, на гастроли.

— Знаю, это здорово. Бродвей сойдет с ума, а наши пьяненькие эмигранты будут заносить тебя и дирижера на руках в хотэль. — Прозвучало грубо.

Она осторожно положила ладонь поверх моей.

— Андрюша, я представляю, каково тебе пришлось. Пройдет еще немного времени…тебе надо успокоиться, отдохнуть и все вернется в русло…А может, наоборот, стоит заняться работой, отвлечься от обыденной суеты, — сбивчиво заговорила она, поглаживая мою ладонь.

Я выдернул руку.

— Ни черта ты не представляешь. Мне не надо времени, чтобы успокоиться. Я спокоен, как мамонт. Ты правильно сказала — я изменился и ничего с этим не поделаешь. Психиатры не помогут. Я перестал быть рафинированным, сладким и второразрядным актеришкой, каким ты привыкла меня видеть. — Я достал сигареты — зря нервничаю:

— Оленька, я нашел себя и мне нравится таким быть. Таким, какой я есть. Я тебе хотел сказать, — я прикурил, — не надо нам мучиться — ничего у нас не получится.

— Что не получится?

— Лучше расстаться. Будем друзьями. Поищи в Америке миллионера, там их полно, от наших баб они без ума.

— Андрюша, ты думаешь, что говоришь? — она непонимающе смотрела в глаза.

Я выдержал взгляд.

— Да, я думаю, что говорю. Прощай, Оленька.

Лицо её сделалось растерянным, в глазах появился испуг. Такой я никогда её не видел. Почему-то мне стало весело, я поднялся.

— Не думай, черепица у меня не шуршит, а это значит, что крыша не едет.

Я громко запел:

— Купила мама Гоше новые калоши, новые блестящие совсем как настоящие… — Грубо и по-хамски? Возможно, но мне было тяжело продолжать разговор и не хотелось. Как объяснить другому человеку, что ВСЁ…

Каждый объясняет по-разному. Не было у нас любви, а что было? Ничего…

Господи, тогда почему так муторно на душе?…

Я шел по улице, чувствуя как колотится сердце и появляется непонятное жжение в глазах… Дело не в Оле, просто тот кошмар, как проклятие, будет преследовать меня вечно…Или я сам себя преследую?…

Я вспомнил! Нет, я не забывал…Завтра сорок дней. Сорок дней…

Больше с Олей я не встречался и не вспоминал. Она пыталась встретиться, поговорить, объясниться, звонила маме. Они о чем-то подолгу шептались. Мать поджимала губы и со значением и молчаливым упреком посматривала в мою сторону. Пыталась на меня наехать, но разговоры об Оле я пресекал.

— Она такая замечательная девушка, а ты невежда…

— Да, я невежда.

— Будет такой невесткой и женой…

— Другому.

— Оля звонила сегодня, спрашивала про…

— Я пойду прогуляюсь.

— Оленька говорила…

Я вставал напевая: «Купила мама Гоше новые калоши, новые, блестящие…» Уходил из дома, гулял до поздней ночи по городу и доводил до истерик маму и Оленьку…

— Привет, пришел за трудовой книжкой?

— Пришел.

— Решил уйти?

— Решил.

Главный режиссер театра — Хейфиц Анатолий Степанович, снял тяжелые темные очки, посмотрел большими наглыми глазами, настраиваясь на продолжительную беседу. Он думал, я буду с ним торговаться.

— Что молчишь, Голодок? Какой, однако обидчивый и гордый. Все молодость. Когда молодые — все гордые, обиженные на мир, все в поисках справедливости.

Мне не хотелось выслушивать его лживых объяснений: почему мне не дали главную роль, почему не взяли во Францию, не указали автором, вернее соавтором пьесы. Ответы я знал и слышал раньше…

Я молча вытянул из рук Хейфица трудовую и пошел к дверям. Он должен чувствовать себя легко и свободно, я избавил его от неприятных объяснений и скандала. Видимо, почувствовав признательность, Анатолий Степанович крикнул, когда я открывал дверь:

— Андрей, я всегда возьму обратно. Не спеши в кинематограф, к Дроздовскому всегда успеешь!

Я громко хлопнул дверью, так что вздрогнула секретарша — Катеринам Васильевна.

— До свиданья, — буркнул я. Выскочил в коридор, быстро спустился по лестнице и вышел на улицу через черный: ход, стремясь избежать случайных встреч.

Итак, сегодня сорок дней. С чего начнем? — спросил я себя и направился к небольшому ресторанчику, расположенному на противоположной стороне улицы. Ресторанчик, специализировался на пельменях и чебуреках, к которым в изобилии, кроме горчицы, майонеза и кетчупа, подавались: водочка и коньяк, иногда пиво. Я прошел в полутемную закусочную, где сильно пахло снедью, царила духота. Дверь запасного выхода открыли, чтобы струился хоть какой-то сквознячок и спасал от духоты. Через неё я увидел, на небольшой тенистой площадке, несколько свободных столиков.

Выйдя на площадку, я сел за столик. Напротив, за соседним столиком, сидели трое студентов. Парни громко разговаривали, злоупотребляли пивом, хрустели принесенной сушеной рыбой и часто курили. За третьим столиком восседала пожилая, почтенная пара, аппетитно уминая чебуреки, запивая их густым куриным бульоном. Больше никого не было, а главное на меня никто не обращал внимания.