Владимир Макеев - Кому светят звезды

— За три печеные картошки год жизни отдал бы! — глотая слюну, воскликнул Петр.

— Прекрати дразнить, — остановил его Костя. — Знаешь же, что еды нет и достать негде. Займи терпежа у ежа.

Партизаны спустились к заливу. Тихо катились к их ногам зеленоватые волны, пенясь, лизали мокрый рябоватый песок. Крикливые чайки кружились над отмелью, высматривая добычу. Где-то вдали завывал мотор невидимого немецкого самолета.

— Может, нас высматривает, — прислушиваясь, сказал Колобов. — Значит, так. Что мы имеем? Ровную площадку для бревен. Людей. Подсобите сварганить плот и уходите.

Метров через триста нашли широкую просеку, заваленную срубленными деревьями.

— Выбираем сосновые бревна, у них плавучесть больше, — распоряжался Оборя, по праву бывшего плотника взявший на себя обязанности старшего.

Сделав из поясных ремней лямки, дружно подняли комель первого дерева и поволокли к берегу. До темноты сумели притащить четыре бревна.

Катюша тем временем прошла километра два прибойной полосы, набрав деревяшек, из которых Костя Рыжий с помощью саперной лопаты умудрился натаскать целую груду гвоздей с уцелевшими шляпками. Осталось только камнем выпрямить их. На берегу же нашлось несколько крепких досок, из которых можно было смастерить поперечные крепления плота.

При свете луны Петр счищал лопатой кору с толстого ствола сосны и складывал белых червячков в носовой платок.

— Неужели ты их есть будешь? — удивилась Вологдина.

— Не для себя стараюсь, — захохотал Петр. — Эти короеды — первейшая закуска для рыб. Скоро будем с провиантом. Ниток у тебя нет?

— Есть, белые. На бумажке намотаны. И большая иголка.

— Мне какие угодно. Леску сплести. Иголка тоже пригодится.

Утром Оборя положил перед каждым из товарищей парочку покрытых золой, теплых, ароматных рыбин. Изголодавшиеся партизаны ели, обсасывая косточки. Комиссар к еде не притронулся.

— Ты пожуй, Петрович, — убеждал его Колобов. — Думаешь, я тебя не понимаю: еды мало, а нам силенка нужна. Тебе самому треба здоровье поправлять.

— Пусть ест тот, кому надо работать! — ответил Петров.

— Вечером еще поймаю, — пообещал Оборя.

— Давайте я вам рыбу почищу, — предложила Вологдина. — Молодец Костя, что соли приберег. Еще ягоды есть. Грибов найдем.

— Ну спите, друзья, — сказал после ужина комиссар. — Теперь я буду бодрствовать до утра. А вы отдыхайте, кораблестроители!

Но долго отдыхать не приходилось. С рассветом партизаны поднимались и, наскоро умывшись, шли к лесной делянке, где их ждала тяжелая работа. Катя старалась помочь мужчинам.

Колобов, Петр и Костя подняли суковатое бревно. Подставила плечо и Вологдина, но не устояла, пошатнулась и, чтобы не упасть, оперлась спиной о толстую сосну. «Не заметили бы», — подумала, отодвинулась от дерева и, широко расставляя ноги, побрела за шедшими впереди Костей и Петром. Ноги были словно ватные, не чувствовали даже холодной росы, впитавшейся в портянки через дыры в сапогах. Колобов заметил ее состояние, перехватил бревно, чтобы оказаться поближе к радистке.

Когда бревно сбросили у берега, Дед сел на него, пригласил присесть Катю. Петр и Костя снова пошагали к лесу.

— Работенка трудная, непривычная, — проговорил Колобов. — Вместо топора — саперная лопатка. Взамен молотка — камни. И бревна будто свинцовые. Так-то.

Он умолк, словно не знал, о чем говорить дальше. Катя тоже молчала. Вернувшись из леса, Петр подал Вологдиной кепку с перезрелой красной брусникой. «И он заметил, что худо со мной», — с грустью подумала Катя.

— Посиди, мы скоро, — сказал Дед, и они с Петром ушли.

Глядя на ягоды, Вологдина вспомнила, как летом, два года назад, держала на ладонях красные гроздья смородины. Они с Михаилом приехали тогда в отпуск к его матери в подмосковный колхоз. Галина Ивановна засуетилась у плиты, а ее и Мишу попросила собрать в саду смородину. Крупные ягоды тянули ветки кустов к траве. Она рвала быстро, без листьев. Миша медленно, лениво — с листьями и травой.

— На обед не заработаешь, — сказала Катя.

— Умственно тружусь, думаю… — ответил он.

— Об обеде?

— И о нем тоже.

— А я где-то вычитала, — сказала она, — что чем больше человек работает умственно, тем больше он должен трудиться физически…

Михаил засмеялся, ответил:

— Жил в нашей деревне такой же, как моя жена, философ. Брал он камень потяжелее и тащил пять километров без отдыха от станции до деревни — развивался. Был хиляком, с тростиночку, окреп, летчиком стал. Чемодан со станции одной левой донес. Да что чемодан!..

Михаил подошел к Кате и поднял ее на вытянутых руках. Ягоды из кастрюльки высыпались на траву. Они стали собирать их. Из дома вышла Мишина мать, смеясь, погрозила пальцем: попросила не с земли, а с кустов собирать, позвала их обедать, а ягоды, сказала, сама прихватит.

У каждого есть уголок земли, который помнится больше всего. Ленинград, подмосковная деревня, теперь этот песчаный берег — в ее памяти на всю жизнь.

Вологдина почувствовала, что усталость, валившая ее с ног, отступила, что растревожившие ее думы прибавили сил и доброе будущее, может быть, начинается здесь, на пустынном морском берегу…

А комиссару Петрову становилось все хуже и хуже. Он замечал сочувственные взгляды товарищей и шуткой ободрял их:

— Что приуныли, Колумбы? Все же нормально идет: дождей нет, рыба ловится — вольная житуха!

Партизаны улыбались в ответ на его слова, но понимали, что его бодрость — просто, так сказать, форма политической работы. Комиссар заводил беседы, хотя ему из-за ранения в грудь разговаривать было вредно и он знал об этом.

— Головы-то не вешайте. Какие еще ваши годы! Доживете до победы. А она придет, обязательно придет. Смотрите, и женщины, и старики, и дети жизнью рискуют, а нам помогают. Так всегда у русского народа было: чем тяжелее испытания, тем упорнее он становится. Как пружина. Сильнее ее сожмешь — шибче развернется и ударит.

«Сколько же в этом человеке душевной силы, доброты и упорства!» — думала Катя.

— Помолчал бы, Николай Петрович, — сказал Дед.

— Да нет уж, дайте договорить.

Снова и снова комиссар вспоминал последний бой отряда.

— Каких людей потеряли! Надо поклониться им, мертвым, до земли и помнить вечно. Умирает человек, с ним вместе уходит целый мир: радость и горе, счастье и беда, любовь и ненависть. Но жизнь на земле все-таки продолжается. Другие доделают то, что не успеем сделать мы С вами. Вот теперь можно и помолчать. — Николай Петрович закашлялся, выплюнул изо рта кровавый сгусток и, откинувшись на спину, опустил веки.

Катя с болью подумала: «О погибших говорил, видно, и о самом себе…»

Стрелка высотомера застыла на делении «400». Вологдин смотрел на медленно плывущий назад город. С низко летящего учебного «ила» хорошо была видна панорама освещенного солнцем Ленинграда. Слепила глаза широкая блестящая лента Невы. На реке стояли корабли Балтийского флота. Желтели квадратики тронутых осенью скверов. Гигантская маскировочная сеть закрывала район Смольного.