Владимир Макеев - Кому светят звезды

Михаил проснулся рано и с тоской стал ждать нового дня. Он слышал, будто после адских мук приходит облегчение, но легче не становилось. «Нужно крепиться, выдержать испытание, не терять головы. Нельзя дать задушить себя горю, — думал Вологдин. — Дай волю беде — пропадешь. Первый же встречный фашист собьет».

Его внимание привлек разговор Киселева с молодым летчиком из соседнего звена.

— Вчера с рассказа о вашем капитане Вологдине писатель свое выступление начал. Говорил, летел с пилотом, который только что узнал о гибели жены, и как мужественно держался этот человек, самолет вел отменно. Уверен, будет нещадно мстить фашистам за Ленинград, за ту, которую любил и не смог защитить в трудную минуту.

— Здорово он о наших «илах» говорил, — поддержал Киселев. — В них крепость брони и мудрость приборов, мощь оружия и прекрасные летные качества, высокая надежность и строгая красота. Но все это сконцентрировано в опытных, смелых руках пилота.

— Точно цитируешь, хорошая у тебя память, — сказал молодой летчик Киселеву. — Мне еще из его рассказа запомнилось, как в сорок первом сел наш самолет без горючего на нейтральной полосе. Летчик невдалеке заметил подбитый танк, слил горючее, заправил самолет и улетел на свой аэродром.

— Его уже погибшим считали, видели, к земле машина пошла и по ней — огонь через линию фронта. Прикрыть не могли, сами тяжелый бой с фашистскими истребителями вели, — добавил Киселев. — Мы, русские, живучие, нас не так-то просто убить! Правда, товарищ капитан? — обратился Киселев к Вологдину.

Тут только Михаил сообразил, что весь этот разговор для него. Как-то по-своему, не совсем ловко, товарищи пытались отвлечь его от горестных дум, успокоить, вселить надежду, что еще не все потеряно. Вот ведь для чего утром, когда все ушли на завтрак, эти двое остались с ним в землянке.

Тяжелобольные и раненые чаще всего умирают на рассвете. Вечером Николай Петрович Петров еще пытался шутить, подбадривать товарищей. Сказал им, правда, если с ним вдруг случится беда, пусть не чувствуют себя осиротевшими; человек не может быть одинок, когда у него много соратников, а паши соратники — по всей стране.

К утру комиссара не стало. Никто даже и не заметил, как это произошло. Казалось, забылся человек, а оказывается, уснул навсегда…

Сердце замирало у Кати, когда думала о погибших у лесной поляны товарищах, о комиссаре. Делали они простую солдатскую работу: ходили в разведку, стреляли по врагам. Вспомнилось, как автоматная очередь хлестнула по молодому дубочку. Подрезанный пулями, он продолжал стоять, держась на кусочках коры, пока не свалил его ветер. Так и Николай Петрович…

Скрежет саперной лопаты о землю холодком отдавался в сердцах партизан. Они похоронили комиссара у невысокой сосны, на месте погребения посадили молодую кудрявую елочку. Обращаясь к товарищам, осунувшийся Колобов сказал:

— Мы с вами знаем, делать жизнь с кого. Расскажем о комиссаре людям. Пусть узнают, как гордо жил этот человек. Словами и делами зажигал сердца большевистской правдой. Воевал бесстрашно и умер достойно. Даже в последние дни, зная, что без срочной операции и лекарств не выжить, Николай Петрович находил силы помогать нам — дежурил по ночам, пытался отдавать другим свою еду, показывал пример бодрости, учил мужеству.

Дед замолчал, будто запамятовал что-то важное, без чего трудно, невозможно дать простор другим словам. Кате показалось, он еще что-то хочет сказать, по Колобов не произнес больше ни слова.

— Ну что ж, мужики, снова за дело, — скомандовал вместо него Оборя.

И без того понимали, что надо спешить со строительством плота, потому что все сильнее шумел ветер в ветвях и громче гудел прибой.

Следующий день выдался прохладным, ветреным, но для работы это было даже лучше: не донимали жара и мошкара. Партизаны приволакивали новые бревна к берегу.

— Попробуем тащить до уклона к воде, авось дальше дерево само покатится, — предложил Дед.

— Не пойдет, не та крутизна, — не соглашался Оборя.

— Все-таки, наверное, легче будет, — проговорила Вологдина.

Она замечала, как все чаще и чаще морщился Петр от боли в раненой левой руке, но работу не бросал. Рука у него заметно опухла.

— Попытка не пытка, попробуем, — решил Колобов.

Подтащили новое бревно к началу уклона и по команде «Пошел» бросили его на землю. Дерево не покатилось, слишком пологим оказался спуск к заливу, да и сучья зарылись в песок.

— Таскать придется к воде, — с досадой сказал Дед.

Вечером, когда из-за темноты нельзя было работать, ели запеченную на углях безвкусную пресную рыбу — кончилась соль в Костиной табакерке. Обтерев руки о листья лопуха, служившие тарелками, Колобов сказал долгожданное:

— Рассчитываю, если хорошо постараемся, через пару деньков закончим плот, распростимся и тронемся в путь.

Катя и сама видела — работа подходит к концу, и слова командира отряда радовали ее. Показалось, меньше стали болеть покрытые мозолями и ссадинами руки. Она легла на жесткую постель из колючих еловых веток. Думалось о том, что человек ко всему привыкает. Привыкла и она к тяжелой работе, ко сну на сучьях, даже к постоянной опасности.

А ведь какой была маменькиной дочкой! В детский сад и школу, помнится, до пятого класса, ее за ручку водили. Берегли от всех тревог и забот. В магазин через улицу и то не посылали. Первый раз «в дальнюю дорогу» одну погостить к родным в Москву мама отпустила в тот год, когда с Мишей познакомилась на Тушинском аэродроме.

Перед человеком не может возникнуть сразу, в один миг, вся прожитая жизнь. В его памяти всплывают и встают чередой отдельные, спрессованные по времени события, выхваченные из прошлого, точно фотографии в альбоме. Так и в сознании Вологдиной одна за другой вставали сцены ее короткого бытия. Она думала о том, что взгляд на прошлое всегда зависит от того, как складывается сегодняшняя жизнь. И необычайно счастливыми казались ей предвоенные годы.

Если бы до войны кто-то сказал Кате, что она сможет убить человека, сочла бы говорившего сумасшедшим. Изменились условия, сгустились тучи, подошла к дому война. Теперь Катя стреляла и радовалась, когда падали под ее пулями ненавистные фашисты. «А ведь раньше курицу или кролика не могла зарезать, — лезла в голову назойливая мысль. — Чушь какая-то! Нет, почему чушь? Куры и кролики городов не бомбили, танками людей надвое не рвали, моих товарищей на лесной поляне не убивали. Ненависть, оказывается, тоже бывает благородным чувством. Никогда не предполагала, что познаю его до такой глубины».

Растревоженная воспоминаниями, Вологдина встала и подошла к дежурившему у шалаша Петру:

— Иди спать! Мне все равно менять тебя. Подремли-ка побольше, ты в дневной работе нужнее. Видишь, Костя с Терехой спят без задних ног.