Фатех Ниязи - Не говори, что лес пустой...

«А что другие бойцы?» — спрашивал себя Давлят, вспоминая и горячего, юркого Сурена Казаряна, широкоплечего донбассца Клима Пархоменко, богатыря сержанта Харитонова, веснушчатого связиста Петю Семенова, круглолицего красноармейца Волкова, говорившего «ну-тка»… Вся рота показала себя с наилучшей стороны, с честью выдержала трудное испытание, а это было так важно… очень важно и очень нужно для него, лейтенанта Сафоева, державшего экзамен на командирскую зрелость. Раздумья Давлята прервало появление медсестры со шприцем в руке. Несмотря на то что морщины давно уже сплели сетку вокруг ее карих лучистых глаз, она выглядела в своем белом халате удивительно стройной и обаятельной.

— Здравствуйте, товарищи, — произнесла она мягким, певучим голосом и направилась к Давляту. — Сделаю вам укол… Меня зовут Зинаидой Петровной. А вас — Сафоев, Давлят Султанович, не так ли?

— Так, — отозвался Давлят. — Тяжелая у меня рана?

— Нисколечки. Еще и плясать бу-удете, — пропела Зинаида Петровна. — Крови просто много потеряли.

— А что это за госпиталь? Где?

— Прифронтовой. Как станет получше, отвезут в Ленинград.

— Зачем?

— А чтоб на ноги скорее поставить, — улыбнулась Зинаида Петровна и так ловко сделала укол, что Давлят даже не почувствовал.

— Мне и здесь хорошо, — сказал он.

— И-и, ми-илый, да тут повернуться будет негде, — многозначительно произнесла Зинаида Петровна, и Давлят понял, что она имела в виду — мучнисто-белое лицо его слегка зарумянилось.

— Уже? — выдохнул он.

— Начина-ается, — сказала Зинаида Петровна и, потрогав мягкой, прохладной ладонью лоб, с материнской лаской прибавила: — Сосни, миленький, набирайся сил…

Но какой тут сон! Внутреннее ликование охватило Давлята. «Начинается, наконец-то начинается решительный штурм этой проклятой линии Маннергейма! Наконец-то покажем свою силу, ударим всей мощью! — говорил он себе и себя же спрашивал: — Как там дерется наш полк? Как моя рота?..»

Через неделю его перевезли в Ленинград, где вскоре разрешили вставать. Он ходил, опираясь на костыли, и начинал день с обхода соседних палат, надеясь встретить однополчан. Сперва он гулял по своему этажу, потом научился спускаться и подниматься по лестнице и однажды, взобравшись на четвертый этаж, столкнулся нос к носу с капитаном Абдуллиным, адъютантом штаба своего батальона. У Абдуллина была перевязана правая рука — пуля раздробила лучевую кость.

— А тебя, приятель, чуть не занесли в списки погибших, — сказал он Давляту после того, как, неловко обнявшись, уселись на скамеечке в коридоре и на радостях задымили папиросами «Казбек».

— Кто это так торопился? — усмехнулся Давлят.

— Кто-то сказал Сухареву, да хорошо, санитар подоспел, тот, что сдавал тебя в госпиталь, иначе ушла б похоронка.

Давлят представил, как восприняла бы Наталья извещение о его гибели, и нахмурился.

— Ничего, — сказал Абдуллин, — значит, будешь долго жить. Тебе легче, чем мне: кость не задета.

— Что нового в полку? — перевел Давлят разговор.

— А ты не знаешь?.. Хотя да, тебя уже не было. Сменили командира полка…

— Полковника Хохлова?!

— Вместе с нашим комбатом Сухаревым.

— Ну да?

— Вызвали обоих в штаб дивизии, больше мы их не видели.

— А кого назначили?

— Вместо Хохлова подполковника Тарасевича, вместо Сухарева… — Абдуллин улыбнулся и, показав глазами на свою перевязанную руку, сказал: — Пока была цела, командовал я. Кто теперь — не знаю.

— Ну, а моей ротой? — спросил Давлят.

— Оперативник из штаба дивизии. Но знаешь, лейтенант, твои бойцы искренне уважают тебя. Один даже сказал: «Будем драться по-сафоевски…» Да, вылетело из головы: ведь здесь должен быть связист из твоей роты, нас вместе доставили.

— Петя? Семенов?! — воскликнул Давлят.

— Он самый. Ему тоже зацепило руку, локтевой сустав…

— Где же он? В какой палате?

Абдуллин не знал. Давлят попросил узнать об этом проходившую мимо медсестру, и не прошло двадцати — двадцати пяти минут, как Петя Семенов явился собственной персоной. Серый больничный халат висел на нем мешком, левая рука на перевязи, резче обозначились на малокровном, осунувшемся лице веснушки, но глаза, большие и серые, по-прежнему сияли задором.

— Закуривайте, товарищ лейтенант? — сказал он, смеясь, после бурных восклицаний и горячих расспросов и достал из кармана знакомый Давляту, расшитый шелком кисет.

— Сберег?

— А как же иначе, товарищ лейтенант! Помню ваши слова, что мир — место надежд, и берегу пуще глаза.

Давлят объяснил Абдуллину, что Петина мать дала сыну этот кисет как талисман, и сказал:

— Кури из него, капитан, священный кисет… — Потом вновь обратился к Пете: — Как там наши ребята?

Петя горестно покачал головой, глухо ответил, что многие выбыли — кто убит, а кто ранен, — и назвал в числе раненых сержанта Харитонова и Сурена Казаряна.

— А Клим из Донбасса? Пархоменко?

— Был живой…

Они помолчали. Давлят услышал тонкое позванивание в ушах и ощутил, как под бинтами начала пульсировать боль.

— Ну, чего же ты? Рассказывай, — сказал он Пете.

Но Петя только через силу улыбнулся.

— Ты отправил мое письмо?

— В тот же день…

— А что, из госпиталя домой не писал? — спросил капитан Абдуллин.

— Из первого написал, прифронтового, — ответил Давлят. — Да не надо бы было…

— Почему?

— Боюсь, как бы от волнения с женой чего-нибудь не случилось. Она, — зарделся Давлят, — в положении.

— Отцом, значит, станете! — воскликнул Петя.

— Сына ждешь? — улыбнулся Абдуллин.

— А как назовете?

— Будет сын — по отцу, Султаном. А дочь — Бибигуль, как звали мать, — с тихим вздохом ответил Давлят.

В это время в коридоре появились двое рослых мужчин в белых халатах. Впереди неслышно ступала медсестра.

— Вот они все, — раздался ее голос, и Петя, обернувшись, ойкнул.

Радостное изумление отразилось и на лицах Давлята и Абдуллина. В одном из мужчин они узнали командира полка, подполковника Николая Петровича Тарасевича, в другом — комиссара Мартынова Михаила Васильевича.

Тот день оказался первым днем победного завершения войны. Прорыв линии Маннергейма отрезвил бело-финских правителей. Начались переговоры, в результате которых состоялось утверждение условий мирного договора. Граница несколько изменилась, Ленинград — колыбель революции — был прикрыт от угроз агрессоров. Красная Армия с честью выполнила свой долг.

Жизнь вошла в привычное, естественное русло, и люди радовались, что вновь удалось укротить грозное пламя войны, что снова могут спать спокойно, не переживая за близких, служивших в армии, и спокойно работать, и весело отдыхать, любить, рожать и растить детей.